Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
Ах да, я знаю кое-что, когда выпью! И из этого факта, что алкоголь говорит и рассказывает нам вещи, возникает достаточное количество общих раздоров, связанных с бутылкой. Пьяный человек — свидетель. In vino veritas. Но тот, кто имеет смелость думать только в пьяном виде, — свинья; он подобен распутнику, который может только смотреть на других, не смея взглянуть на себя. Угрызения совести и чувство греха у того, кто просыпается после ночи веселья, — это свидетельство ужаса: «Боже, помоги мне! Вчера вечером я сказал что-то….» Великолепная цель для любого человека — это способность откровенно высказаться в трезвом состоянии. У меня хватает смелости признаться в своем желании упасть на публике, но вряд ли я осмелился бы на это, если бы не записал это и не рассказал вам много других вещей раньше. Вот вам и маленький эпилептик! А еще человек, который не прочь проплыть сквозь бутылку виски по длинному пути домой, в детство!
Все школьные годы я с ужасом боялся слова «обморок». Мое тело становилось холодным как лед от страха и стыда всякий раз, когда это слово звучало, и мне всегда казалось, что оно, как экскременты, брошено мне в лицо. В то время я не знал, почему, и никогда не мог объяснить себе это. Тем не менее, грешник осознал свой грех и свое украденное оружие в борьбе за власть.
Я помню один час в школе. В нашей книжке для чтения мой глаз увидел слово «обморок». Я сидел, прикидывая, как далеко вперед оно ушло в тексте, и замирал от страха, боясь, что настанет моя очередь читать, когда мы дойдем до этого ужасного слова. Я задрожал и был на грани безумия от ужаса. Вся комната была охвачена испепеляющим огнем насмешливых глаз. Наконец, бледный как смерть, я поднялся и получил разрешение выйти из класса. На улице, во дворе, я стоял у стены и понимал, насколько невозможна жизнь.
Было бы интересно изучить нынешнее предубеждение против эгоцентризма. Может показаться, что весь мировой порядок был построен вокруг этого предубеждения. Эгоцентризм, систематически прививаемый целому поколению, может привести к любому количеству интересных возможностей.
БОРЬБА ПЕРВОБЫТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Я понимаю, что ни вам, ни кому-либо другому нелегко будет поверить в то, что случай мозговой лихорадки был или когда-либо мог быть только приступом простой истерии. Еще меньше оснований верить в это в моем случае, поскольку мой младший брат также заболел лихорадкой мозга и умер от нее. Я помню его страшные конвульсии и картину, как моя мать на коленях молилась за него так же, как и за меня. Но, несомненно, вы смогли заметить в моем случае болезни, по крайней мере, определенный элемент «таинственного». Память не возвращается непосредственно к столь раннему возрасту. Тогда мы слишком мало походили на тех, кем мы стали впоследствии, чтобы память могла служить нам в полной мере. Но эмоции, возникающие от пережитого, мы способны пробудить вновь. Под воздействием стресса, вызванного воспоминаниями о столь далеком прошлом, мы вспоминаем вещи, которые, судя по их внешним очертаниям, несомненно, абсурдны. Когда отцу было несколько месяцев, в его комнату вошла лошадь и откусила ему голову. Он помнил это с предельной ясностью и смеялся над этим. Мы можем с уверенностью сказать, что никакая лошадь никогда не откусывала ему голову, но я настаиваю на том, что он запомнил этот случай абсолютно точно.
Картинка, фильм — это форма мышления ребенка и наших предков. Если бы мы располагали достаточными данными, то смогли бы перевести переживания отца с языка картинок на язык звуков и прийти к некоторому знанию о том, что это было на самом деле. Но даже в этом случае я считаю, что внешнее происшествие совершенно неинтересно. Именно в эмоциях, сопровождающих этот опыт, кроется жизненно важная истина.
В иероглифах египтян вы найдете выкристаллизовавшийся язык изображений; в них фильм утратил свой неустойчивый полет и превратился в язык звука. На папирусе и на поверхности скал были записаны первые фильмы. Именно любопытное смешение грота и неба в египетском искусстве увлекает нас, ибо в нем мы видим, как дальновидный первобытный человек борется с конкретными формами.
Я не филолог, но я могу понять, что идея, которую мы перевели как: «Я люблю тебя, моя царица» — а неоегиптянин имел в виду именно это — на заре письменности была совершенно недоступна для выражения словами, ее нужно было увидеть. И попытка прочесть его вслух, возможно, привела бы к следующему: «Я парю на крылатом коне высоко над Нилом».
И в этом человек также гораздо ближе к реальному переживанию любви, чем в жесткой формуле: «Я люблю тебя». Вы знаете, как сухо и бедно звучат ваши слова, когда вы пытаетесь пересказать на своем языке действие немого кинофильма — вы сами понимаете, что делаете лишь неуклюжую попытку перевода. Какими были бы воспоминания отца о лошади, которая откусила ему голову, если перевести их на письменный язык, трудно оценить. Но и не предполагается, что человек должен знать точные факты; скорее предполагается, что он должен дозировать свои глаза и мечтать о переводе: «… Боже мой, Боже мой, для чего Ты оставил меня?»
УЖАС БОГОСЛОВОВ
На протяжении многих веков священник брал у государства в аренду души; физические тела доставались врачу. Грубые остатки этой практики сохранились и по сей день: возможно, вы помните случай со священником, который однажды подал в суд на арендатора в Свельвике, пытаясь взыскать с него восемь крон в год за пастырскую помощь. Этот человек сам оказывал себе всю необходимую пастырскую помощь, и священник был не в праве судиться. Но врачи, лишенные священниками очень естественного домена, не предпринимают никаких серьезных попыток вернуть его себе. Они позволяют священнику сохранять за собой владение корнями большинства наших болезней, и тот факт, что дело Сторм против Монсена было разрешено в суде, кажется, прямо указывает на это.
Изменчивая цепь, связывающая наши души с нашими физическими недугами, сначала проходит через темный лес, где скрываются богословы в черных капюшонах и с побледневшими лицами. Совершенно очевидно, что церковь заняла самый стратегический пункт в жизни
