Почтальонша - Франческа Джанноне
– Это вам, – сказал он, протягивая одну Даниэле, а другую Роберто.
– А вилки? – спросил Роберто.
Его вопрос был встречен дружным смехом.
– Эй, синьорино тут вилку просит, – воскликнул один из мужчин, жуя с открытым ртом.
Даниэле смотрел на него и тоже смеялся.
– Да что я такого сказал? – удивился Роберто.
– Дай-ка угадаю… – сказал Даниэле, отламывая кусок смазанной маслом лепешки. – Ты что, ешь фризеллу вилкой? – и откусил.
– А как еще? Мама всегда дает нам вилки, – ответил Роберто с видом человека, говорящего очевидные вещи.
– Попробуй руками, – сказал Даниэле, подмигивая ему. – Увидишь, будет в сто тысяч раз вкуснее.
Роберто сложил пальцы щепотью и попробовал отломить кусочек лепешки. «Видела бы мама – руку бы мне оторвала», – подумал он, развеселившись. Он уже собирался отправить фризеллу в рот, как вдруг подъехал на велосипеде какой-то мужчина, весь запыхавшийся и мокрый от пота.
– Даниэле! Даниэле Карла! Даниэле! – кричал он.
Кто-то встал, кто-то повернул голову, кто-то продолжал есть как ни в чем не бывало.
– Я здесь! – крикнул Даниэле, вскакивая. – Что стряслось?
Велосипедист остановился перед ним. Он тяжело дышал.
– На, выпей, а то сейчас копыта откинешь, – сказал один из работников, протягивая ему бутыль с вином.
Мужчина сделал долгий глоток, потом вытер губы тыльной стороной ладони. Затем, нервно и все еще задыхаясь, сказал:
– Меня твоя мать послала… Срочно возвращайся домой…
Даниэле смотрел на него в замешательстве.
– Твой отец… – продолжал мужчина. – У него инфаркт.
26
Октябрь–декабрь 1951 года
Даниэле вскочил на велосипед и помчался к родительскому дому что есть духу. Но когда бабушка Джина открыла ему дверь, всхлипывая и прижимая к лицу платок, он понял, что опоздал. Отец его не дождался.
Не прошло и пары часов, как дом наполнился ароматом хризантем и жасминовых духов Кармелы. В длинном черном платье до щиколоток, спрятав лицо под вуалью из органзы, она просидела всю ночь у гроба, а соболезнующие тянулись длинной вереницей.
Роль скорбящей вдовы Кармела исполняла безупречно, хотя не проронила ни единой слезинки – ни у гроба, ни на похоронах, ни даже когда Николу опускали в могилу. А по отношению к Даниэле она держалась еще более отчужденно, если такое вообще было возможно: не обняла, не сказала ни единого ласкового слова. По крайней мере, до самого утра похорон, когда Даниэле, спустившись на кухню, застал там мать и бабушку за чашкой кофе.
– Гроб мне обошелся дороже, чем церковь, – презрительно бросила Кармела. – Разжирел что твой боров.
Даниэле стиснул кулаки, а потом срывающимся от ярости голосом крикнул: «Хватит!» – и опрометью выбежал из дома. Вскочил на велосипед и, остервенело крутя педали, понесся прочь, утирая тыльной стороной ладони залитое слезами лицо. Это очередное унижение отца он вынести не мог. Всю жизнь Даниэле видел, как отец молча сносит пренебрежение Кармелы, ее вечное неуважение и презрительные взгляды, не смея дать отпор. Стоило Даниэле попытаться встать на его защиту, как Никола останавливал сына, кладя руку ему на плечо. «Мать права, – говорил он. – Я сам виноват, я ее рассердил». Ему, мальчику, было тяжело видеть такое постоянное самоуничижение взрослого мужчины. «Да ответь же ей! – думал Даниэле в тысячный раз. – Накричи на нее! Ну разозлись ты уже наконец! Это она не права, а не ты! Ты ведь хороший, папа».
В церкви во время службы он ни разу не взглянул на мать, хотя она и взяла его под руку и положила голову ему на плечо, словно тогда, на кухне, ничего не произошло. Даниэле не отводил глаз от гроба, вспоминая, сколько раз он мог бы навестить отца, пообедать с ним, поговорить по душам, – но всему этому не суждено было случиться. Стараясь видеться с матерью пореже, он незаметно отдалился и от отца. Из кожи вон лез, чтобы свести общение с Кармелой к малым безобидным дозам, не оставляющим последствий. Лишь бы держаться от нее подальше… а в итоге выставил за дверь своей жизни и отца.
В эти часы он невыносимо тосковал по своей Лоренце. Даниэле терзался угрызениями совести за свое поведение несколько дней назад в ателье. Конечно, она расстроилась и обиделась, а в итоге так и уехала с семьей в Отранто. В минуты скорби Лоренца оставалась единственной, кого он хотел бы обнять, взять за руку.
Ему казалось, что печаль давит на него каменной плитой, и он чувствовал себя совершенно одиноким, хотя на похоронах собралось столько людей, которые обнимали его, целовали, гладили по голове… А потом пришел Роберто, вызвавшийся нести гроб из церкви до кладбища.
– Я-то понимаю, каково тебе, – произнес он с неподдельным сочувствием, по-дружески стиснув его руку.
Анна тоже присутствовала на прощании, но подошла к Даниэле лишь тогда, когда тело Николы предали земле. Отвела его в сторону и сказала:
– Антонио на всякий случай оставил мне свой адрес в Отранто. Если хочешь, я дам ей знать. Деликатно.
В глазах Даниэле мелькнула надежда.
– Буду тебе очень признателен, – пробормотал он, шмыгнув носом.
* * *
Телеграмма от Анны пришла в Отранто знойным утром, пока семья была на пляже. Лишь Антонио остался на веранде – читал новый роман Альберто Моравиа «Конформист». Они с Анной выбрали его для совместного летнего чтения, договорившись обсудить по возвращении. Стоило почтальону посигналить у калитки, как Антонио вскочил с шезлонга и бросился навстречу.
– Телеграмма для Антонио Греко, – объявил почтальон, протягивая желтый конверт.
Антонио повертел его в руках, но тут же разорвал, едва увидев имя отправителя – Анна Аллавена.
ОТЕЦ ДАНИЭЛЕ УМЕР ОТ ИНФАРКТА ТЧК ПОХОРОНЫ БЫЛИ СЕГОДНЯ ТЧК Я ЗАКАЗАЛА ВЕНОК ОТ ИМЕНИ ВАШЕЙ СЕМЬИ
Антонио решил пока никому не говорить. Ни к чему портить всем отдых. Ближе к вечеру он выберет подходящий момент, чтобы все рассказать. Остальные пришли с пляжа к обеду, перекусили на веранде прямо в купальных костюмах со следами морской соли. Потом Джада задремала в кроватке рядом с бабушкой, а Томмазо с Лоренцой, отодвинув грязную посуду, засели за карты. Он учил жену играть в тресетте, объясняя, что тройка – старшая карта, за ней идут двойка, туз, король и так далее. Антонио изредка поглядывал на них поверх книги. Дочь казалась на удивление безмятежной, за обедом даже посмеялась над шуткой мужа.
На закате Томмазо позвал Лоренцу прогуляться по набережной, и она согласилась. Антонио провожал их взглядом – шагают рядышком, бок о бок. Он знал: стоит дочери узнать о смерти отца Даниэле, как зыбкое подобие мира между супругами рухнет мгновенно, точно замок из песка. Поэтому Антонио дождался, пока все разойдутся по спальням, и вышел на веранду, намереваясь избавиться от телеграммы: как будто она затерялась по пути и не дошла до адресата.
– Что это у тебя? – спросила неожиданно возникшая на пороге Лоренца, растрепанная, в ночной рубашке.
– Ничего, – ответил Антонио, пряча телеграмму в карман.
– Если ничего, зачем прятать?
– Не спится тебе?
– Не переводи тему, – нахмурилась она. – Что за конверт?
– Записка с маслодельни, сущий пустяк.
Скрестив руки на груди, дочь шагнула к нему.
– Думаешь, мне до сих пор десять лет? Ну же, говори, что скрываешь?
Антонио вздохнул, медленно достал
