Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Но приходит весна, а с нею — пора царить Жабе.
Люди теперь все сидят по домам. Оттает Жаба и выходит наружу. Тут она размножается: кладет головастиков. Они кишмя кишат по болотам, под каждой маленькой кочкой — множество будущих Жаб. Тем временем вылетает Гнус. Люди еще теснее запираются в своих жилищах, вся заболоченная тайга звенит как симфонический оркестр. Гнус свирепеет, а молодым Жабам — раздолье: вылезут на край воды, разинут липкие рты и ждут осени.
Осенью чернеет вода болот, Гнус исчезает, люди отпирают двери и судят:
— Экая, право, Жаба.
Вот наступает зима и в Васюганье.
ПОСТАВЛЕННАЯ ЦЕЛЬ
Предложенного вполне достаточно. Любому ясно: Онг Удержи Ветер мечтал о восстановлении власти своих духовных предков над Васюганьем. Эта область, однако, находилась под управлением Москвы, а у Доржиева не было ни одного тюменя, чтобы направить на Москву и сжечь. Выход, который пришел ему в голову, оказался поэтому в плоскости династической символики: его воспитанник должен был лично прибыть в столицу и заключить выгодный брак. Те, кому покажется диким способ рассуждений честолюбивого азиата, пусть примут во внимание, что он был шаманский, а не гражданский.
С гражданской точки зрения брак Тарбагана, женись он хоть на племяннице самого — как говорили сроком ранее — Заглавного Змееглота, ничего не прибавил бы к политическому весу шаманской породы на пространствах между Рифеем и Обью. Но Онг и не хлопотал о праве разводить постовых милиционеров в Тюмени. Не этого он добивался. А никаких других признаков политической власти Москвы над Васюганьем не существовало вообще никогда. Действительная власть, по крайней мере в те промежутки, когда обнажалась почва и вода становилась жидкой, здесь принадлежала Жабе и Гнусу, сменявшим друг друга подобно римским консулам. Катанья зимою на лыжах под парусом имели поверхностное значение, земли не касались и в счет не шли. Поэтому в рассуждении о той очевидной парообразности, которая есть власть над Васюганьем, единственным неживым предметом, задевавшим интересы Онга, был только полосатый пограничный столб между Европой и Азией, воздвигнутый в незапамятные времена на самой вершине Урала.
БУБНЫ
Будь квагга обнаружена, под сомнением оказалась бы вся наша история и география. Чего стоит бесцветный пограничный столб, если его невозможно различить среди окружающей природы? В определении границ можно, конечно, руководствоваться чувствами иными, чем зрение, например, осязанием. Но столб на ощупь не отличим от высокого пня. Можно изготовить соляной столп, какой был водружен некогда ангелами на рубеже между Землею Обетованной и Политией Содомитов. Тогда гражданам пришлось бы, путешествуя, постоянно лизать все выступающие из почвы зубцы и выпуклости, дабы случайно не пересечь запретной черты. А если принять во внимание устремленность обывателей нашей волости к заграничным проторям и корыстям, легко увидеть, что такой столп вскоре был бы слизан без остатка. Возвращаясь к зрению и осязанию, скажем, что надежнее всего проводить границы по соленым морям. И действительно, определив Европу как «выдающийся далеко к Западу полуостров Азиатского Материка, отделенный от Африки узким проливом», мы, уткнувшись в воды Гибралтара, получаем надежный признак, чтобы не спутать, по крайней мере, Европу и Африку. Канал, прорытый к Западу от Синайской Горы, служит той же цели в отношении Африки и Азии. Иное дело Дарданеллы: наиболее спорной остается и доныне граница между Азией и Европой.
Где же кончается Азиатский Материк и откуда начинается Европейский его полуостров?
Древние пытались провести искомую черту по водам рек. Но реки, в отличие от морей, часто меняют русла. Какой-нибудь тиран всегда может изменить течение реки в свою пользу. Потоки пресной воды не прорезают сушу сплошь и насквозь, но имеют исток, часто не один. Водораздел поэтому должен быть отмечен чем-то иным, нежели простая влага. И полосатый, как шкура зебры-не-квагги, столп, прямой потомок столбов Каракаллы, воздвигнутый на верхушке Уральского Рифея, служил своему назначению до самых последних дней верой и правдой. Обнаружение живой воплощенной квагги могло бы обесчестить весь его род, самого же решительно обесценить, а с тем — лишить всякого значения и подвиг дальновидного принцепса.
Поэтому неудачная попытка Онга проникнуть в Левого Страуса вслед за другими членами экспедиции была не просто гносеологическим эпизодом. Шаману следовало бы теперь подумать, какую избрать новую тактику. Будь он твердо уверен, что граница Европы и Азии стерта и смыта, одного юридического присутствия Тарбагана в Москве было бы довольно для того, чтобы не только подвергнуть сомнению власть имперской столицы над Васюганьем, но и решить сомнение в пользу Васюганья. Однако столп на Урале еще продолжал стоять как был полосатый, и многое по-прежнему зависело от квагги и от философов. Последних шаман считал своими ближайшими коллегами.
Ослом укушен был Ослов
Козлов — козлом бодаем
Баранов был прямой баран,
А должное воздай им!
Третья фамилия была, как известно, не Баранов, а Калганов. Велика власть мысли над душами человека! Ослов был укушен на ночной стоянке, когда на них упала палатка. «Прямым бараном» обозвал Козлова Жертва Поимки. Боданья когда-нибудь еще будут.
Остов тоже обругал языковые нововведения Авеля: «самоед» значит не то, что «само едет», а происходит от слова «едят» и значит «людоед». Это было бранное прозвище коренных насельников Васюганья, которые якобы друг друга или «самих себя» употребляют в пищу. (Себя) «сами едят», поэтому «самоеды». Но зачем еще нужна людям власть? Ответ: чтобы не забыть о собственном существовании. Власть в этом отношении противостоит любви, которая нужна, чтобы забыть.
В течение минувшего столетия власть в Московском Государстве принадлежала философам-любомудрам. И они употребляли ее во зло. Не мысль рождает вещь, а вещь рождает мысль — так говорили московские любомудры, и эта их мысль была сущее самоедство, ибо не могла родить уже никакой вещи, например, власти: власть приходилось воспроизводить вне зависимости от мысли, путем насилия над другими вещами. Всех граждан, даже коренных жителей Васюганья, заставили твердить любомудрёную схему, сурово карая пытавшихся уклониться. Но Доржиев в воспитательных мерах не нуждался. Он по личному опыту был прекрасно знаком с той вещью, которая рождает мысль. Эта вещь называется шаманский бубен.
Исследователей и классификаторов шаманских бубнов всегда поражало их крайнее разнообразие. Из чего только не делают бубнов! Из кожи нерпы в медвежьих клыках и из шкуры медведя в рогах из моржового зуба, из беличьего меха с копытами сохатого, из бляшек калуги, из желудей, шишек и пней, из орехов, из чего угодно. Чуть ниже я
