Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
— Скажите, — произнесла дамочка-Луиза на деревянном санскрите, — а может так быть: вот мне приснилось, что я гелиотроп.
— Конечно, — прошептал Стукнабрата, — ваша философия на это не может ответить.
И тут все обратили внимание, что крашеные желтые локоны маленькой женщины выпрямляются и встают по краям темени дыбом. А вон и зеленое платьице вдруг кокетливо облегло подсыхающие с концов ручки.
Авель уже сделал со своего места к ней движение, словно собрался поливать, но его властно остановил Стукнабрата:
— Чтоб не гнили семена!
Меж прядей девы мелькнула темная серая плешь, круглое донце выросло в небольшую тарелку и почернело. Но та не отчаивалась. Остатком сморщенной ручки она распахнула свою кожаную торбу и добыла оттуда зеркало. Поглядела, побледнела, позеленела. Вздохнула, делать нечего, и снова полезла в мешочек. Появился сосудец с маслом, благоухающий всеми запахами пастбищ. Она же принялась пальцем потирать край лба, где еще оставалось место для узенького виска.
— Готово, — сказал голос гостя.
И тут же она этим последним пальцем расшатала и вынула из головы зрелое зерно.
— Вот они, «плоды дхармы».
Некоторые мысли господина Ту
Есть маленькое племя «мышь» и огромное племя «боров».
Когда я думаю «мышь», мне кажется, это быстро пробегает кузнечик, а о борове я вообще стараюсь не думать. Хотя ведь этот боров заслоняет собой значительно больше тени, чем как кузнечик, так и мышь или две-три-четыре мыши. Даже тысяча мышей не составят одной свиньи, а о борове и говорить нечего. Боров может убить человека.
У оленя, если он размером с зайца, кости тонкие, зато вырастают клыки. Народ таких клыкастых оленей когда-то пасся поблизости. Они брали себе жен по ту сторону рек и очень редко умирали. Никто никогда не видел их трупов.
Раньше трупов не было. Их не существует и сейчас, иногда лишь находят нечто похожее: лежит как живой и не дышит. Потом начинает менять форму, цвет, запах. Особенно по этой причине их, казалось бы, не едят. Их едят насекомые. А мы едим трупы мышей и клыкастых оленей.
Когда сажают в почву корень такого зверька, например, зерно или череп, очень быстро появляется ствол с листвой, новый росток. Я хотел бы успеть полюбить этот ствол, но он сразу твердеет, желтеет, на нем расцветают цветы. На запах редких смол слетаются насекомые. Цветы их проглатывают, потом выпускают обратно. Почему цветы не съедают мух, как это сделали бы мы с вами?
Мышь скребется, а боров словно не замечает. Но мышь скребется настойчиво. Тот вскакивает, бежит прямо, бежит назад. Прислушивается. Садится обедать. Но нет, мышь продолжает свое. Боров проламывает загородку, задирает к небу косенький хряк, визжит, у него дурное расположение духа. Зверь стал задумчив. Взор его затуманился, глаза покраснели. Вот он прикидывает на пальцах (их у него всего два):
— А правильно ли я поступил в том и в этом случае? А что могло бы произойти, если бы я сначала побежал назад? Зачем я так долго обедал? Не лучше ли было то и не то?
Ему становится невыносимо.
— Кто же, наконец, создал эту чертову мышь? — додумывается животное.
Боров проводит время, размышляя о том, кто создал эту чертову мышь, а племя клыкастых оленей уходит вплавь на ту сторону любимой реки.
НАПАДЕНИЕ
Продвинутый Школяр стал выворачивать перед Индийским Гостем извилистые бездны местного инакомыслия. Так продолжалось обсуждение на кафедре. Он говорил:
— Когда держава достигает пределов необозримого и не видит уже собственных границ, она устремляет взор в прошлое или в будущее. Здесь ей приходит на помощь державная наука. Прежде ведь государства были плоские. Объем страны уходил вверх или вниз не более чем на глубину шахты или на высоту башни. Выше и ниже царили боги. Видимые божества свисали сверху, руководя кругами времен своим окрестным перемещением и цепляясь за звезды, словно летучие мыши. О подземных богах никто ничего не знал: они внушали страх.
Физика — это пугало последних столетий — разъяснила, однако, что государства бытийствуют на трехмерном шаре, выпуклость которого хотя и мешает обзору рубежей, но не стирает их вовсе. А светила небес располагаются не вовне, а в том же пространстве, что и держава, продолженном во все стороны сразу. Следуя новейшему откровению, высшие боги упрощаются до знаков месяцеслова, правление временем они из своих когтей упускают, нижние — погружаются куда-то в магму.
Затем наука заявила, что время нужно считать еще одной мерой — после тех двух и трех мер: вперед, вбок и вверх, всеми которыми теперь владеет держава. Империя получила новую ось, еще одну степень свободы для захвата. Каждый трехмерный миг расположился в стопке множества дней минувших и столь же трехмерных. История улеглась перед лицом державы в четырехмерном виде, готовая стерпеть все, что ей выпадет, а держава принялась действовать в ее поле силами прежних привычек.
Положив, что века прошлого — это как бы соседние страны, Империя высылает их покорять казачьи отряды историков. Спускаясь в былые эпохи на парашютах, вымуштрованные воины отчизны немедленно наводят там державные порядки: строят острог, натягивают государственное знамя, сколачивают дощатый палисадник, вскапывают грядку настурций. Пока они этим заняты, у нас уже стоит новая историческая эпоха. Следует новая высадка, которая находит в точке приземления старомодное служебное здание, неопределенного цвета тряпье на полосатой мачте, унылую клумбу. Пора менять обстановку: одна эпоха предпочитает настурциям георгины, другая — петуньи. Постепенно в прошлом образуются наслоения из будущего, археология задом наперед. Начинаем осваивать уже наши сроки с точки зрения времен, более отдаленных. Современность становится складом гробовых плит.
Всем известны печальные тому итоги: время застывает, народ нищает до последней нитки, отрешенные от дарований сочинители простирают руки в замогильную тень с одним и тем же вопросом: где причина загвоздки?
Как это ни странно прозвучит, первую вину несут изобретатели четвертой меры. Ведь изображения трехмерного мира не имеют самодеятельного бытия на четвертой оси. Пусть они, эти исторические описания, строятся
