Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Немыми свидетелями древнейших странствий наших предков являются факты языка: топоним Анадра (совр. Анадырь) и название реки Индигирка (Горная речка). Сюда же относится полузабытое слово «бабр». По-видимому, эта близкая к исконной форма имени крупного хищника обозначала белого медведя.
СТУКНАБРАТА
Не успел широкоскулый покоритель столицы расседлать своего чубарого, как вихрь неизведанных впечатлений схватил его, закружил и понес.
В эти же дни состоялся приезд в наш обожаемый город индийского гостя по имени Стукнабрата. Появление Тарбагана почти совпало по времени с торжественной встречей знаменитого «муни». На посадочной полосе выстроили целую академию наук. Там перешептывались о его сверхъестественных способностях: мудрец из дружественного народа берет в рот голову ядовитой змеи, спит, обернувшись колючей проволокой, может пить чем попало, почти как слон. С гостем намеревались проводить исследования о неочевидных родах знания, в особенности уясняя лежащую под ними мысль. Все это с намереньем чего-нибудь сообразить из лысых лохмотьев необычайного, ибо старое наше любомудрие сошло на стук, а вместо новой философии по всей Европе бормотали пошлые стишки в вольной манере и с вредной моралью, которая ничего не склеивала и для наших просторов вовсе не годилась. Поэтому сам Остов тоже торчал тут во вторых рядах.
Дул резкий, пронизывающий ветер, падал дождь пополам с мокрым снегом, опасались, что перенесут посадку. Но вот, разрывая рыхлые клочья туч, вынырнул сверху черноватый летучий гигант, сделал прямой поворот, развернулся боком, и на вершину лестницы под крылом, замотанный до глаз в белую полосу, будто живая влажная гусеница, встал Стукнабрата и начал спускаться. Тотчас же ветер надул пузырем ледяной парус. Самолет резко оторвался от трапа и отполз в полночь. Скользкие ступени теперь едва освещались тусклым сиянием фонарей из-под ног знаменитого учителя. Шаг за шагом, миг за мигом, все ниже, все ближе вставал и двигался спутанный в белый моток блестящий червь его фигуры. Вот он протянул вперед длинные руки ладонями вниз, под нами — и трап откатился вслед за исчезнувшим во мраке аэропланом. Еще один шаг вниз, хриплые приветствия, прикосновения к слезящимся щекам и неловкие рукопожатия…
Немедленно состоялась беседа-прием на кафедре Кронида Евлогиевича. Гость говорил с возвышения.
— Дорогие друзья моей мгновенной судьбы! Я приехал к вам в эту гостеприимную область, я пересек снежные горы, бездонные моря, реки, пески, травянистые равнины и воздух, я взлетел там и опустился здесь, чтобы донести до вас искру с полыхающего кострища мудрости моего древнего народа. Тысячелетняя преемственность усилий в самоуглублении и оковании нрава заронила в сердца людей из долин Инда и Ганга, рассевающих рис по скалам Гималаев и пасущих стада круторогих буйволов на плоской вершине Декана — она заронила в их невидимые сердца священное пламя испепеленного «ничто». Ваш Запад простирает вовне лучи воображаемой цели. Наш Восток собирает те же лучи в линзу неосуществленных средств. Без этого вечно обратного хода предметов мысли и духа область людских устремлений стала бы темной и плоской. Вот видите: ее ткань иссыхает, она сжимается, морщится и жухнет. Но подчас бывает довольно крошечного огонька, чтобы пустая оболочка, ярко вспыхнув, обернулась золой и исчезла с первым же дуновеньем, подобно тому как сгорает опадающий пух, когда пылкий змей, извиваясь, бежит меж корней тополей по зеленым канавам.
Ваша закатная мудрость разыскивает «ничто» снаружи. Вы устремляетесь в межзвездную черную пустоту, вы изыскиваете ее признаки в первичных началах, руководивших некогда созданием светил и обращающихся вокруг них застывших шаровых масс. Затем вы углубляетесь в их незримое строение и там находите все ту же беспочвенность. Но мы — на востоке — от века знаем, что то самое «ничто», которое вы пытаетесь раскопать в стремительных блестящих видимостях, изначально содержится уже в одной человеческой способности быть. Потому-то придание образа этому мнимому бытию почти не требует причин и усилий. Его именно потому так легко сотворить, что в сущности его нет вовсе. Нет существа в мире более слабого, чем его создатель, и лишь привычка раболепствовать перед видимостями заставляет как их, так и нас принимать на себя эти туго натянутые положения, рыть черным железом норы вглубь несущегося по кругу глухого ядра, возноситься на серебряных крылах, дабы еще раз обозреть его широкую расплывчатую окрестность.
Итак, давайте, наконец, встанем на ноги, заглянем в себя и уразумеем, что не вещь порождает вещь, ибо вещей — нет, но образ производит образ, ибо только образы и существуют. Здесь даже вовсе не нужно особого усердия. Пусть я не могу сразу ответить на все вопросы «что» и «откуда», но зато я расскажу вам о неощутимой силе пронзительных влияний, о таких тонких печатях избытых мыслей и давно исчезнувших обольщений, какие привыкла небрежно с себя отряхивать ваша блестящая закатная чесуча.
Иные истории должны бы вас удивить. Кто-нибудь говорит, что он старше своих родителей. Или этот пес говорит по-английски. Вы бы, наверное, удивились. Их привозят в Калькутту, в старую Калькутту, они теперь уже сами ведут по перекошенным улочкам, останавливаются и говорят: «Здесь!»
Куда там! Слышится громкий лай, из-под дверей и притолок высовываются хвосты и морды, шерсть залетала клочьями, зубы сверкают, глаза горят, раздался ужасающий хриплый вой, все повскакали с мест и бросились к выходу, а торжествующий Стукнабрата застрял один, махая с возвышения длинным широким полотнищем тюрбана-сари.
Мы с Авелем тоже бросились обратно по перекошенным от боли улочкам старой Калькутты. Остановились возле дома, который, нам показалось, где-то уже видели. «Здесь!» — сказал Авель. Действительно, в окне можно было разглядеть знакомое лицо индийского гостя, а он все махал тканью чалмы внутри опустелого помещения, пока не развеялись мохнатые морды и не потухли сверканья оскаленных зубов.
— Духовные предания моего древнего народа, — продолжал Стукнабрата, — переживают вечное возобновление. Любой человек, каждый из нас — это не только присутствующее лицо, это
