Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Азаз: А по чьей воле он будет творить?
Всевышний: По своей, разумеется. Как Я, который творит по Своей воле.
Азаз: А не получится ли, что его воля будет отлична от Твоей?
Всевышний: Вполне возможно.
Азаз: И может статься, это будет злая воля?
Всевышний: Да.
Азаз: Нет, нет и нет! Ты создаешь существо своевольное и неблагодарное, при этом сознательное и с воображением, способным обращать пути естества вплоть до того, чтобы отрицать Твое же бытие, и имеющее силу ума, довольную для неопровержимых доводов. Еще и еще раз нет!
Узз: Внемли зову рассудка!
Всевышний: Говори.
Узз: Ты создаешь нечто между зверем и ангелом. Размножаясь во главе природы, Твой образ победит всех и останется на земле одиноким. Его множеству недостанет плодов и трав, будет голод, его дети станут гибнуть, даже еще не увидав света. Тогда он проклянет час, в который был создан, — вот этот час. Он скажет: или Тебя нет, а если Ты есть, это значит, что Ты творишь зло. И будет прав.
На такие печальные слова Всевышний сказал в ответ:
— И вы, и Я — мы будем действовать в точности как говорили.
И Он отправился на берег реки, где в пыли кувыркалась стая лемуров.
А Узз и Азаз с того времени всячески вредят человечеству: Азаз сбивает с дороги женщин и мужчин, а Узз губит нерожденных младенцев.
МОСКОВСКИЕ ДРЕВНОСТИ
Говорят, Москву основали на семи холмах.
С тех пор город резко разросся и немного сместился. Когда только еще начинали копать, один холм был тут же действительно обнаружен под уравнивающим слоем человеческих отбросов. Быть может, именно на этом холме подобрал некогда Юрий Долгорукий ту первую тлеющую историческую головешку. Но вещество холма оказалось все каким-то неосновательным, рыхлым. Слишком уж легко стало им копать, и они остановились, чтобы не срыть невзначай самый холм, а тогда — прощай, Москва! Все же Остов велел им еще немного поработать, как вдруг саблезубая кирка археолога застучала по неизвестной породе. Оказалось, холм представляет собой огромный окаменелый пень, слегка лишь припудренный цивильным и технологическим аллювием.
Ежели такой пень — каково же древо? — невольно пронеслось в голове у каждого. — Рядом с подобным целлюлозным титаном даже гигантская, как мамонт, секвойя показалась бы хрупкой березкой.
(Кстати, о мамонтах. Мамонта видели несколько лет назад в дебрях Уссурийского края, в гуще чащи: раздавался треск сокрушаемого мускулистой громадой бурелома, мелькнул ржавый бок. Наверное, это был медведь.)
А поперечник пня был едва ли не шире целого леса. И окаменел он совсем недавно. Тому каких-то чуток столетий кору еще можно было сдирать голыми руками. А ведь жил, краснел, зеленел. Листву на прозрачной вершине овевал прохладный ветер неба, коренья в глубинах почвы орошали хрустальные воды каменеющих недр. Что рядом с ним знаменитый Мамврийский Дуб, так называемый Теревинф Палестинский, Падуб Святой Земли, мелколиственный, узкий и малорослый.
«А не назывался ли здешний народ, — рассуждал Остов, — „древлянами“ как раз по имени этого древнего пня, который я сейчас пытаюсь безуспешно измерить?»
Находка взволновала весь круг науки. Высказывались, что, может, и остальные шесть холмов суть не что иное, как запорошенные пеплами жизни пни. Судили о высшей целесообразности свайных построек на суше, о «долгих руках» Долгорукого князя, о том, на каких основаниях новая столица собираемых от Орды северных княжеств так часто горела. В конце концов мыслящий и пишущий слой сошелся на том, что рост небывалого явления, во всяком случае, соответствует величию разыгравшихся на его верхней плоскости исторических трагедий. И этот легкий чертеж с простонародным привкусом завершал теперь любой ученый спор по поводу пня, привлекавшего нестойкие мысли глубоких умов, словно ивановых червей — мерцающая ночная гнилушка.
Такова была московская воздушная толща, когда вкатывался в нее одержимый сном Тарбаган на своем вымазанном сажей масляном и ухающем бронепоезде. Авель как раз выступил тогда с глумливым соображением, будто пень вовсе не принадлежит стволу из породы хвойных или цветковых, но отщепился от иной ветви растительного царства, а именно — от грибной. Яд Авелевой насмешки не замедлил произвести исторические видения. В ход пошли пророческие тексты. Толковали стих: «Вот Я на тебя, Гог — князь Роша, Мешеха и Тувала!» С Рошем особых сложностей не возникло. Все были согласны, что «Рош» — это произнесенный шепелявым голосом «Росс». Относительно Мешеха нашли, что в разброде после Троянской войны некто Мопс увлек за собой часть ахейского войска на юго-восток Малой Азии и здесь с ним поселился. В египетских собраниях писем, в годовых записях хеттских царей, на глиняных кирпичах из сожженного Угарита имя того же лица прочитывается более точно — как Мосх или Моск, вождь народа того же имени, то есть Мешех. В хрониках Аккада народ этот назван «мушки». Гог оказался лидийским правителем Гигом, известным даже из Геродота, Тувал — не кто иной, как наш старый знакомый — господин Ту, автор «Текстов из Кипарисовой Трухи», и лишь с Магогом дело не достигло подобной хрустальной ясности.
Таким вот образом, посредством дружных телепаний вокруг здешнего народного улья, наша рожденная из пепла красавица-столица обрела наконец вполне почтенного древнего имядавца: Москва или Мосхва, через Мопскву — от Мопса.
Какой изящный комментарий —
Сказал руссинию татарий —
рыдали в голос высокие умы.
Однако и на этом не остановились. Когда на исседонском городище за Уралом раскопали берестяную грамоту с парой строк из недошедшей части Ригведы, пришла нужда в чем-то куда более всеобъемлющем, чем прежние, пусть остроумные, но по природе своей весьма отрывочные топонимические и ономастические обнаружения. Вакуум заполнила следующая ниже статья.
Из ранней предыстории первобытных арью
Арктическая прародина ариев простиралась по самому северу Евразийского материка вдоль берегов Ледовитого океана. Они появились там в теплом промежутке между двумя оледенениями. Судя по немногочисленным находкам, это были высокие люди правильного телосложения, с черепами скорее длинными, чем широкими. Оружием ариям служили топоры, которыми они умело пользовались в сражениях, на охоте и для домашних хозяйственных нужд. Хотя археология вечной мерзлоты пока еще в пеленках, удалось найти два таких топора. Рядом с топорами в одном случае обнаружены останки крупного животного. Им мог быть белый медведь. Видимо, полярное чудовище промышляли охотой, как правило — облавной, но какой-нибудь смельчак решался иной раз выйти даже один на один против опасного зверя.
Черты несложного
