Три пары - Лорен Маккензи
Лифт приехал и уехал.
Аукцион по продаже содержимого Харвуд-хауса начался сразу после 10 утра. В библиотеке все сидели рядами на жестких металлических складных стульях. Диваны и кресла, все с бирками, были отодвинуты в сторону. Ева оставила рядом с собой одно свободное место на случай, если появится Конор. Аукционистом оказался пухлый мужчина в черном костюме, одновременно утомленный и чрезмерно возбудимый. Лот № 46 был представлен так, как если бы это был редкий голубой бриллиант, а не потрепанная деревянная чернильница. Книги из библиотеки, лот № 21, продавались все вместе. Вероятно, там были какие-то сокровища, какие-то редкие книги, первые издания. Семейная коллекция, плод трудов нескольких поколений. На полках она увидела «Марию Эджворт», автобиографию Генри Форда и первое издание «Радостей секса». Когда они перешли к картинам, Ева узнала, что ряд семейных портретов был написан выдающимися художниками своего времени, но не узнала имена ни одного из них. На одном из портретов была изображена шестнадцатилетняя Давина Фицсаймонс в 1952 году, раскинувшаяся поперек зеленого мягкого кресла, ее длинные ноги свисали через подлокотники, под углом к прямым линиям книжных полок и девятистворчатому окну позади. Ее голова была наклонена к струившемуся свету: она выглядела так, будто ей хотелось оказаться в другом месте. Портреты ее родственников-мужчин, несмотря на то что между ними прошло много десятилетий, были одинаковыми: мужчина в центре предметов, отражающих его интересы или достижения, – книги, крикетная бита, лошадь. Мужчины смотрели прямо, выражения их лиц были нейтральными, как будто говоря: вот это я, это мой мир – словно в этом не было никакой искусственности. Портрет Давины был самым новым и последним. На ней все закончилось. Казалось, некому было вспомнить о ней, некому присмотреть за ее могилой. Все вещи, которые она выбирала, которыми пользовалась, которые любила и проклинала, сейчас распродадут. И даже они не проживут вечно.
Ева все оборачивалась к двери, где стояли опоздавшие, в поисках Конора, чувствуя рядом пустое место. Казалось, все смотрят сквозь нее.
Лот № 205 представлял собой антикварную лошадку-качалку фирмы «Эйрес» со стеклянными глазами и конским волосом. Ева представила, как ее девочки скачут на ней и ликуют, покачиваясь. Она вскинула руку вверх, но поднимать ставку стало невозможно, и она быстро сдалась. Ужасное горе пронзило ее, оставив ее живот таким же пустым, как и в дни после их рождения: то же самое острое ощущение, что она перешла из одного мира в другой, а за ней пылающий мост. Не существовало никакого земного способа совместить ее счастье со счастьем ее девочек. Ее грудь тяжело вздымалась, но в комнате не было воздуха. Паркет под ее ногами вспучился и закружился. Вскоре она оказалась на земле, прижатая тонкими черными металлическими ножками стула. Кто-то поднял ее и поставил на ноги. Она отбросила все руки помощи и побежала прочь.
Ева припарковалась у дома Конора. Она заехала на парковочное место слишком быстро и заскочила задним колесом на бордюр, поцарапав диск. Его сообщение пришло час назад, когда она покидала графство Лиишь.
«Не приеду. Извини. Не спал всю ночь. Разбит. Поговорим, когда вернешься».
Его машина стояла на улице, аккуратно припаркованная перед ее машиной. Он спит, проснулся? Она написала. Подождала. Дом не раскрывал своих секретов. Она не могла вернуться домой. Как только Шэй увидит ее, он поймет, что она уходит, уже ушла от его. Он будет страдать. Ему будет трудно понять. Ей будет сложно объяснить. Он спросит: а как же девочки? Горе, охватившее ее в Харвуде, поселилось внутри. Пути назад не было.
Дверь подвала Конора открылась и закрылась. Она узнала этот звук. Чтобы дверь издала такой звук, нужно было открывать ее плечом. Светлая голова Фиа качнулась вверх, когда он поднялся по лестнице на улицу. У ворот он нетерпеливо заплясал. По лестнице поднялся Дермот, впереди него шел Джаро. Дермот взял Фиа за руку, и они пошли по улице.
Она не заметила в ребенке ничего болезненного. Зачем Конору было лгать?
Мимо окна наверху прошла фигура. Она захлопнула за собой дверь машины и взбежала по ступенькам. Дверной молоток в виде медного льва приятно звякнул. Она постучала еще дважды, прежде чем услышала шаги на лестнице. Где-то на улице залаял пес. Кто-то закричал.
Конор распахнул дверь. Показалось, что он растерялся, когда понял, что это она. Она потянулась к нему, и он обнял ее, но не пригласил войти. Он был в джинсах и босиком.
– Мне жаль, что я не смог приехать, – сказал он. – Ты ходила на аукцион?
Она не могла говорить о Харвуде.
– Купила что-нибудь?
– Я только что видела, как Фиа уходил с Дермотом?
Конор рассказал свою историю о лихорадке Фиа и рвоте Беатрис, покачиваясь на цыпочках и смеясь, подчеркивая каждую грубую деталь. Он говорил быстро, она не могла поспеть за ним. Пока длился его рассказ, он прикрывал глаза от полуденного солнца. Его рубашка была измята и не заправлена, как будто он в ней спал. Из-под джинсов без ремня виднелась полоска обнаженной кожи. Мягкая и округлая. Ей хотелось прикоснуться к ней.
– Ева?
– Это правда? – спросила она. Она посмотрела на небо: солнце было желтым, но тепла от него не исходило. Деревья изменили цвет под лучами солнца: они потусторонне светились, словно прилипли к двумерному миру.
– Что? – Он знал, о чем она спрашивает. Она знала, когда он напускает туману.
– Впустишь меня?
– Я спал.
– Прости. Но, видишь ли, я не могу пойти домой, не поговорив с тобой.
Наверху в туалете спустили воду. Ева наблюдала, как его лицо омрачилось. Он повозился с дверной ручкой, прежде чем опустить руки вдоль тела и посмотреть на нее.
– Это Беа, – сказал он. – Она еще нездорова, я привез ее домой, чтобы позаботиться о ней. И о Фиа. Здесь это гораздо проще. Мне очень жаль.
Не было причин извиняться за доброту. Ева услышала шаги на лестничной площадке наверху.
– Я ухожу от Шэя. Я собираюсь сказать ему сегодня. – Она услышала свой смех: облегчение, когда это было сказано вслух кому-то другому.
– О Ева, – вздохнул Конор. – Ты уверена? Ты действительно этого хочешь?
Она зашла в коридор и остановилась рядом
