Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Золотые глаза, золотые,
В них замерзла слеза,
В них замерзла Россия…
Или же:
Прерии, прерии – когда же они кончатся?
Белые домики навстречу летят.
Вместе с белой гвардией мы ушли из России,
Нету нам дороги, нет пути назад.
А встречалось среди этих стишков даже почти автобиографическое:
Жил на свете князь Совецкий,
Полувзрослый, полудетский,
На своем пути на санном
Слыл он стойким, оловянным.
Он объездил много стран —
Был отважный капитан.
Он на смрадном Перекопе
Погибал за вас в окопе.
Мы отдали Перекоп —
Топ-топ-топ!
А потом он брил карманы,
Резал фуги, квасил сламы,
На рыжье кидал наколы —
Слыл кентом почтенной школы.
Нынче старость к нам стучит
В решето да по оконцу.
А душа в ответ молчит,
Хищно улыбаясь солнцу.
Странно было читать это стихотворение, сидя бок о бок с урной, отражающей солнечный свет. Эту урну все принимали за термос. А страсти все кипели вокруг.
Гостей яхты остудили ненадолго остановка у острова Монкона и осмотр руин тамошнего монастыря. Руины были величественны и, кажется, желали напомнить об очаровании десятого века, но туристы проходили вдоль этих кольцеобразных каменных стен не столько ради них самих, сколько ради так называемых воинов земли, встреча с которыми поджидала во внутреннем саду разрушенной обители. Здесь, среди кривых и старинных маслин, обретались каменные фигуры в полтора человеческих роста – сорок истуканов, вытесанных из камня, – и все изображали воинов в полном боевом снаряжении, с пугающе свирепыми лицами. Порода кое-где сильно выветрилась, но некоторые фигуры сохранились хорошо, правда, многие из них ушли в землю – кто по колени, увенчанные массивными боевыми наколенниками, кто по пояс, кто по кольчужную грудь, облитую щербатой каменной чешуей.
В этом отряде встречались воители, которые показывали из-под земли только верхушку шлема, а некоторые каменные головы выглядели отрубленными среди сухой травы, хотя на самом деле таковыми не были. Наверное, поэтому их и называли воинами земли – они утопали в земле, как в воде, или же наоборот, казалось, росли из нее, как тридцать три богатыря вырастают из пенных морских волн. Этих витязей Монконы обнаружили недавно.
Глава двадцать шестая
Первое убийство
Сергей Сергеевич Курский с любопытством прочитал письмо, найденное в садомазохистическом клубе «Лигейя». Письмо это представляло интерес по нескольким причинам. Во-первых, его написал человек, который исчез. И его исчезновением Курскому пришлось заняться. И хотя письмо написали, когда автору шел четырнадцатый год, а исчез он, едва отпраздновав тридцатилетие, но все же некоторые фразы письма навели Курского на смутные предположения, куда этот человек мог бы податься, пожелай он скрыться от всех. Эти смутные предположения постепенно переросли в догадки, которые оказались правильными. Слова о малолюдной планете, где человек свободно общается с простором, а также навязчивые упоминания о полярных городах будущего под названиями Аркт и Антаркт заставили Курского предположить, что искать добровольно исчезнувшего человека следует в малолюдных просторах Арктики или Антарктиды.
Спустя некоторое время автора письма обнаружили на российской базе полярников: он вошел в состав долгосрочной экспедиции, воспользовавшись подложным паспортом.
Еще одна причина, по какой Курский заинтересовался письмом: тема долголетия всегда его занимала. Самому Курскому уже перевалило за девяносто, чувствовал он себя тем не менее очень хорошо и даже лучше, чем, скажем, лет в семьдесят, когда ему казалось, что он безнадежно и беспросветно стар. Теперь ему так уже не казалось, уж слишком он был бодр, да и врачи сообщали, что он совершенно здоров: от хищничества он давным-давно отрекся и питался аскетически, в основном овсянкой и минеральной водой, иногда съедал белое яблоко, но даже этот здоровый рацион не вполне объяснял его девяностолетней свежести. Мозг работал превосходно, тело тоже, и хотя его радовало это, но с годами к его бодрости и отличному самочувствию постепенно прирастал вопросительный знак. Уж не воздвиг ли он ненароком сверкающие ступы на полюсах своей души? За это деяние автор письма обещал со всей растительной научностью серьезный срок жизни – настолько серьезный, что Курский не заметил бы, потеряв одну четверку из четырех, – срок в 444 года казался ему достаточно необозримым. «Прежде всего, необозримое достойно обозрения», – говаривал он. Ни смерти, ни жизни он не боялся, и если бы ему вдруг сказали, что он умрет через пять минут, или сообщили, что он будет жить вечно, – он бестрепетно принял бы и тот и другой приговор, подчинившись ему с почти равнодушной готовностью.
Наконец, третья причина, по какой письмо представляло интерес, – его написал (хоть и в полудетском возрасте) один гуру, хорошо известный в некоторых кругах, а Курского по какой-то причине всегда занимали гуру, бродячие и оседлые мудрецы, а также уподобляющиеся им хитрецы, тайные факиры и учителя жизни. В свете интереса к этой разновидности человеческих существ Курский не делал различия между настоящими учителями и шарлатанами, между проделками хитрецов и выходками мудрецов, между безумцами и обманщиками, между посвященными и имитаторами. Сам он не был ни гуру, ни антигуру – то есть не принадлежал к породе истовых разоблачителей, что срывают жреческие ризы с прохвостов. Курский ни с кого не срывал жреческих риз, пока дело не пахло трупом (он всю жизнь проработал в отделе убийств). Просто он полагал, что не людям судить, кому какие пристали ризы. Возможно, проходимцы для того и родились, чтобы демонстрировать жреческие моды на подиуме смятения духа.
К тому же Курский понимал, что хотя иные из учителей – закоренелые обманщики и авантюристы, но это не исключает, что эти ушлые красавцы все же урвали где-то ценный обрывок древнего знания, или же им и правда удалось заглянуть в будущее хитрым глазком.
Возможно, следователя интересовали гуру, потому что в фигуре учителя жизни есть глубинное сходство с преступником. Преступник (особенно убийца) в глубине своей души всегда дидактичен, он жаждет наставлять, он желает «преподать урок» (другим или себе, жизни или смерти), а убийцы-рецидивисты оставляют за
