Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Эснер сообщил по телефону, что они уже побывали на Майорке, на Ибице и на острове Мальта, посетили Валенсию и нынче направляются в сторону Ниццы, пользуясь благоприятным ветром. После этого он прямиком предложил Джиму и Ванне присоединиться к их плаванию, прихватив с собой Тедди. Для этого им предлагалось незамедлительно явиться в Ниццу.
Звонок Эснера застал Джимми и Ванну врасплох и даже не на шутку разволновал их. Вообще-то они вроде бы уже решили не водить более дружбу с этой компанией, которую после долгой беспечности наконец осознали как небезопасную. Джимми все никак не мог забыть, как в него стреляли в темноте близ калифорнийского ранчо Эснера.
В глубине души Джим не сомневался, что стрелял Мо Сэгам, поэтому он испытал микрошок, встретив Сэгама на ужине в Тейт, но этот микрошок был сразу же заслонен более основательным шоком, вызванным смертью Чепменов. Вопреки подозрениям Курского Джим и Ванна были невинны как ягнята в отношении всех убийств. Более того, убийства уже немного сводили их с ума – сначала Уорл Таппертройм, потом Кирилл Прыгунин, затем пришло сообщение о том, что в Швейцарии закололи ножом Мартина Башира, с которым Джим и Ванна также поддерживали приятельские отношения.
И, наконец, братья Чепмен – люди, вызывавшие у Джимми искреннее восхищение: он считал их гениальными художниками. Четыре убийства, пять жертв. А тут еще они узнали о масакре в клубе «Лигейя», где погибла Ингрид Николаевна Ланге, жена одного российского олигарха и очень приятная женщина, с которой общительные Совецкие тоже успели познакомиться и слегка подружиться.
Учитывая все эти отвратительные обстоятельства, Джим и Ванна смутно понимали, что лучше убраться куда-нибудь не только из Лондона, но даже и из Парижа, – убраться и увезти с собой Тедди. Ванна считала, что Тедди угрожает некая опасность, Джим полагал, что опасность угрожает им всем троим.
Мечтательное плавание на яхте представлялось в данной ситуации идеальным йодистым вариантом, однако, согласившись на любезное приглашение, они снова ввергали себя в цепкие и непредсказуемые лапы этой странной компании. Джимми понимал, что там, где Эснер и Тачев, там вскоре появится и Сэгам. Дальнейшие события доказали, что он не ошибался.
Итак, Джим и Ванна терялись в сомнениях, но хитроумный Эснер забросил еще одну наживку. Под конец их телефонного разговора он хмыкнул и добавил как бы в скобках:
– А после Болгарии один день хорошего ветра – и мы доплывем и до вашей доисторической родины в Севастополе, откуда ваш прадед когда-то сделал ноги, блестя золотыми погонами. Выйдет красиво и символично, если вы прибудете в этот город тем самым морским путем, которым когда-то ваш пращур навсегда покинул Россию. А мой пращур служил мичманом в британском флоте и получил в тех краях пулю в ногу, которая затем долго еще добавляла романтизма в его унылое существование. Так что мне тоже любопытно взглянуть на те края.
Слово Sevastopol неожиданно решило все. Это греческое название, ассоциирующееся с войной, Россией и морем, для Совецких сияло рубиновой точкой, завершающей многовековую летопись их рода, и одновременно это была точка начала новой жизни – ветреной, словно тот день на Черном море, когда юный корнет князь Василий Совецкий последний раз скользнул соленым от морских брызг взглядом по охристой полоске родной земли.
Обосновавшись в Париже, князь Василий приобрел довольно неплохую просторную квартиру на Севастопольском бульваре – так что номинально он продолжал жить в тени далекого приморского города с несчастливой судьбой. Это не было случайным совпадением: поражение дольше живет, чем победа. Князь Василий вспоминал тот портовый город каждый день, подобно многим офицерам армии, сброшенной в трюмы иностранных кораблей, в холодные и сладкие объятия чужбинных столиц. В одной из этих столиц русский князь сделался французским вором, а все французские воры сентиментальны, поэтому бывший доброволец время от времени слагал стихи на языке, на котором говорили Ленин, Троцкий и даже барон Врангель.
Он часто располагал неограниченным досугом, пользуясь гостеприимством тюремных камер, поэтому стихи струились рекой, изливаясь в толстую тетрадь, на чьем переплете белым бисером была вышита рукою княгини белая сова.
В год падения Берлинской стены князь Василий умер в тюремном госпитале, не дотянув пару месяцев до своего девяностолетия. Черный государственный экипаж в сопровождении весьма длинноногого чиновника полиции доставил урну с прахом в квартиру на Севастопольском бульваре. Эту квартиру в криминальных кругах Парижа называли Совиным Дуплом – с одной стороны, потому что там жил авторитетный вор, но также из-за бесчисленных изображений белых сов, что покрывали стены, шторы, изразцовые печи и купальные коврики.
К 2010 году в этой квартире мало что изменилось, разве что прибавилось совиных идолов совсем уж древнего происхождения, включая осыпанных жемчугами сов в стиле рококо с позолоченными морскими раковинами вместо ушей, нефритовых совят из спальни китайского императора и грубых совообразных глыб эпохи палеолита – теперь в этой квартире жил сын князя Василия, процветающий в качестве антиквара Жорж Планктон. Жорж овдовел, разбогател, раздобрел, носил гранатового цвета пиджаки, испытывал психосоматическую зависимость от устриц – короче, превратился в парижского буржуа, и только огонек, как принято говорить, временами зажигающийся в глубине его погрязших в уюте глаз, мог порой напомнить о его безумной молодости рьяного хиппи.
Урну с прахом отца Жорж по каким-то причинам так и не захоронил, и она продолжала стоять на полке шкафа между алебастровым филином графа Туна и совиным яйцом Фаберже.
Вместе с этой урной полицейский чиновник, наделенный обликом аиста, передал Жоржу также сафьяновую тетрадь с белой совой на обложке. Обычно аисты приносят младенцев, а тут – совиный привет от умершего. Иногда Жорж перечитывал стихи отца, куря перед сном свой легкий goodnight joint с рюмкой кокосовой.
За Верочку, за Наденьку, за Любочку
Поручили поручику в бурую тину уйти!
С Буратино, что молится ржавому ключику,
Нам теперь по пути.
За Софи, за Премудрость Божественную,
Нам велели в седле ночевать,
На заре, под командою ржавого Ржевского
Комсомолочку расстрелять.
Чтоб потом вспоминать сквозь дрожащую оптику слез
Ее локон, улыбку, кусочки берез.
И, хоть годы идут, не забыть ни за что
Ее пальцев озябших, исчезающих в черном манто.
«До свидания, Софи. Мы
