Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Этот личный покой Праотца располагался внутри того самого шара, неустойчиво балансирующего на краю крыши храма-дворца. Старый следователь доедал пухлый вареный овес, пил фруктовый сок из длинного бокала – он бесстрастно жевал, не испытывая ни капли плотоядного сладострастия, часто присущего жующим старикам, но – трижды прав автор письма, найденного в клубе «Лигейя», – даже века строгого вегетарианства не сделают человека менее хищником! Курский жевал и глотал бесстрастно, но взгляд его лучился охотничьей страстью, фокусируясь на овальной, пылающей под солнцем крыше, украшенной шаром и флагом. Там скрывалась его цель – убийца. Туда ему следовало попасть. Но приходилось ждать разрешения Праотца, а тот все медлил. Курский чувствовал себя волком в овечьей шкуре, который вот-вот проникнет в загон, набитый целым стадом волков в овечьих шкурах. «Бал овечьих шкур – вот что затевается здесь!» – думал Курский.
Человек, которого он ждал, не явился на встречу. Курский не встревожился, они условились, что следователь будет обедать здесь в течение пяти дней, и в один из этих дней его связной придет сюда, – некие чрезвычайно влиятельные силы весьма желали, чтобы Курский оказался в усадьбе.
Курский спустился по лакированной резной деревянной лестнице, где над ступенями висели розовые и серые цветы, и остановился у выхода из ресторана, продолжая издали созерцать крышу усадьбы своим охотничьим прицеливающимся взглядом. В этот миг перед ним и предстал дервиш в тряпках, с выкрашенным красной краской лицом. Дергаясь и извиваясь, он произнес на своем резком и сносном английском, почти без индийского акцента:
– Сахиб, сахиб… Белый сахиб, помоги бедному человеку. Сахиб, ты распутываешь тайны убийств, ведь так? Помоги мне, белый сахиб, открой мне тайну моего первого убийства. Всю жизнь я придерживался доктрины непричинения зла: я держал себя в нищете, я ходил с метелкой, разметая себе дорогу, чтобы живые существа не погибли, растоптанные моими ступнями. Как буддийский святой, я готов был отдать свое тело голодному тигру, чтобы он насытился. Я распевал мантры и прилежно совершал подношения богам. Я соблюдал аскезу и терпеливо сносил укусы кровососущих насекомых, не воздевая на них руку, но недавно, когда я сидел, погруженный в медитацию, меня укусил комар. Укус этот принес не более боли, чем каждое из тысячи пробуждений, что я испытал, но сердце мое внезапно осветилось яростью. Первое убийство – это не шутка, сахиб. Вот его мертвое тело. Я хочу знать все о том, кого я убил.
С этими словами загадочный дервиш протянул Курскому длинный конверт из бумаги цвета песка с гравированным вензелем отеля «Реджинальд» в Мумбае. Конверт не был запечатан. Курский заглянул в него – там лежал только мертвый сплющенный комар, на внутренней стороне конверта осталась стрелочка кровавого следа. Когда Курский вновь поднял глаза, дервиша перед ним не было.
Курский прошел меж кустов, похожих на яркие ирокезы гигантских панков (целую компанию панков-гигантов здесь зарыли в землю, оставив торчать лишь гребни), и побрел вдоль пляжа, размышляя о нищем. С одной стороны, вся Индия полна такими – точнее, не такими, а вообще любыми. Встречал он более ярких и запоминающихся дервишей и здесь, в Северном Гоа. Но шутка с комаром и конвертом выдержана, безусловно, не в индийском духе. Старик прилег у моря, рассеянно рисуя на песке уголком конверта. Отель «Реджинальд». Курский несколько раз останавливался в этом отеле.
От незнакомца с крашеным лицом пахло Индией: грязью, благовониями, цветами и людским говном, пропитанным специями. Но его манеры напоминали не столько индийского дервиша, сколько русского юродивого. Что за акцент, как скромный утопленник, лежал на дне его английской речи? Точно не индийский. Не русский ли?
Курский снова взглянул на комара. У старого следователя имелся принцип: если кто-либо (пусть при странных обстоятельствах) просил Курского внести ясность по поводу любого убийства – Курский не отказывал. Так проявлялось его чувство долга. И хотя в данном случае речь шла об убийстве комара, Курский не мог просто отмахнуться от этого мертвого насекомого. Тем более в отношении комаров Курский, как и абсолютное большинство людей, тоже был убийцей, причем серийным. Следователь попытался припомнить свое собственное первое убийство. Это случилось так давно, что сказать об этом можно лишь стихами.
Когда солнце в оконце опомнилось,
Заиграв на промерзшем стекле,
Мне первое убийство вспомнилось
На веселой и свежей заре.
Мне тогда исполнялось три годика
(Детство, дача, прогулки на пруд)…
Как я помню себя – уродика
В обожаемой сетке минут.
Вот он, вот – отвратительный, тоненький
Оборвал вампирический писк
И присел мне на локоть, чтоб носиком
Предъявить кровопийственный иск.
Ну а я не дождался! Ладошкою
Хлопнул раз и убийцею стал.
И осталось лишь мутное пятнышко,
И невзрачная ножка дрожала.
И тогда, в этот вечер разнеженный,
Где тихонько мерцал водоем,
Вдруг припомнил я край свой заснеженный,
Вдруг подумал о Боге своем.
На следующий день, в час обеда, стоило Курскому ступить на нижнюю лакированную ступень резной лесенки, увитой серыми и розовыми цветами, как некто схватил его за рукав.
– Сахиб, сахиб… – Курский услыхал знакомый гнусавый голос дервиша (у этого человека хронический гайморит, подумал сахиб, скорее всего, он родился на севере и долго жил в сыром и холодном климате). – Сахиб, ты забыл обо мне?
Курский оперся на узкий зонтик от солнца и стал демонстративно рассматривать дервиша.
– Я не забыл про вас, – ответил Курский. – Вы просили меня сообщить кое-какие детали относительно комара, которого вы убили. Что ж, извольте выслушать интересующую вас информацию. Во-первых, это не комар, а комариха – самцы не сосут кровь. Она родилась в воде, общий срок ее жизни составил четыре тысячи четыреста сорок четыре минуты. Умерла на закате от
