Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн

с замшевыми заплатами на локтях, фланелевые рубахи в мелкую клетку, дополненные невзрачными галстуками с вышитыми на них мелкими гербами несуществующих колледжей), заставляло всех, кто его не знал, подозревать, что перед ними вовсе не настоящий англичанин, а какой-то глубинный хуй из-за шкафа, например унылый, но глубокий преподаватель марксизма из Омска, зачем-то любящий Англию, – возможно, потому, что там нашел себе последний приют Карл Маркс. Любить Англию можно еще и за то, что там в тумане ранних фабрик зародилось движение луддитов – рабочих, ломающих станки. Это движение шло наперекор нарождающемуся веку машин, подавили его быстро и тщательно, и остался на память об этом героическом порыве рабочих лишь непременный царский миг в эпицентре рок-концерта, когда электрогитарист крушит свой инструмент, извлекая из него крики гибнущего электрического господина. Но, как ни странно, твидовые пиджаки и фланель честно говорили о том, что человек этот родился на берегах Твида по английскую сторону старой границы, в древнем Дверне, а тосковать начал еще до того, как вкусил материнского молока. Его бледные зрачки еле выделялись на фоне белков, а белки глаз лишь слегка отличались от цвета его кожи, и волосы так же примыкали к этому тускло-светлому колориту, и все это осунувшееся пятно казалось рассеянным и ничего не означающим. Но невзрачная внешность скрывала одного из лучших сыщиков Интерпола: твидовый червячок слыл бультерьером, обладающим мертвой хваткой.

Бездна его тоски пристала бы герцогу, но Джаспер Йеллоу происходил из простых йоменов, и даже серый свет снобизма не блистал во тьме его отвращения к жизни. И все же иногда он смеялся – когда знал, что никто его не видит. Порой он даже запирался в туалете, чтобы посмеяться вволю: в эти недолгие мгновения странное счастье навещало его. Редко приходила к нему радость, но зато он знал, что именно эта радость приходит только к нему и больше ни к кому в целом мире. Случалось так, когда очередное расследование подходило к концу и тихий хищник в службах Закона ощущал, что преступной жертве не ускользнуть из его бесцветных когтей.

Рассказ, начинающийся с описания сыщика, да еще сыщика почти заоблачного уровня, должен, по идее, оказаться детективным. Но, на наше с вами счастье или на горе, этот рассказ – не детектив. Убийства, кражи, подлоги, движение банд, политические и финансовые аферы, террористические ячейки, маньяки – все это вещи, безусловно, заслуживающие вашего пристального внимания, но покажутся ли они вам столь важными в момент, когда перед вами откроется возможность продлить вашу жизнь на несколько сотен лет? Не забудьте, родненький: от того, какими глазами вы окинете данный рассказик, будет зависеть длительность вашей жизни.

И дело не в качествах данного рассказа, а в том, что здесь пройдет информация, относящаяся к подлинному веку человеческой жизни, который вот уже более трех тысяч лет искусственно сокращен до ничтожных семи десятков.

Мы обнаруживаем Джаспера Йеллоу в одном окраинном доме в Лондоне, причем все комнаты этого особняка щедро залиты кровью. И мертвые тела, столь ценные для детективного повествования (которое здесь не состоится), разбросаны повсюду в избытке, свидетельствуя о том, что здесь случилась настоящая бойня. А сходство со скотобойней подчеркнуто еще и тем, что среди трупов многие нагие. Впрочем, убиенные поросята обычно не щеголяют в кожаных намордниках, в ошейниках с шипами, они не обвешивают себя веригами и не сжимают в зубах кнуты. В особняке размещается фешенебельный S/M-клуб «Лигейя», впрочем, лучше сказать, размещался – нынче все убиты.

Джаспер расхаживает по обагренным просторным залам – этот клуб пренебрег обычной для данного извращения стендалевой эстетикой черно-красных портьер, подсветок и барочных декораций – залы белоснежны, лепные потолки высоко висят над лакированными полами, на окнах классические гардины, все белым-бело – теперь еще и красным-красно. Несколько полицейских специалистов уже работают в различных точках пространства, рождаются и гаснут всполохи полицейского фотографа, врачи и офицеры склоняются над мертвецами в поисках полутрупа, способного прошептать имя убийцы. Или убийц.

Псевдорассеянные глаза Джаспера все замечают, почти как глаза того уроженца Одессы по имени Шейлок Холмский, который натурализовался в Лондоне, успешно перековав себя из гениального вора в обворожительного частного сыщика, действующего под псевдонимом Шерлок Холмс. Все беды от Российской империи. Вот и теперь Джаспер поджидает двух русских – уже известно, что одна из убитых в клубе оказалась супругой некоего российского нувориша, столь значительного субъекта, что немедленно пришлось известить о случившемся специальных российских коллег. И вот теперь парочка этих коллег спешит сюда, чтобы принять участие в обследовании трупа убитой дамы, а заодно обсудить меры, необходимые для пресечения публичного скандала.

И вот они явились. Одного из них Йеллоу знал: Вадик Ларецкий, холеный модник, космополит, офицер спецслужб, русский патриот и лондонский тусовщик. По облику и повадкам – пустышка, а на деле – отличный профессионал деликатного дела. Второй оказался неожиданным старичком, одетым в белое, легкое (жара стояла невообразимая, впрочем, работали кондиционеры, и ни одной мухи не висело над кровавыми ручьями).

Русские подошли.

– Где она? – спросил Ларецкий.

Ларецкий обычно бывал шутлив и вальяжен, но сегодня он нервно покусывал бледные губы. Небольшие баки à la Багратион с неуместным романтизмом топорщились по краям этого современного встревоженного лица. На модной белой майке сияла вышитая стразами голова Баския в терновом венце – подтеки крови на темном лице идеально перекликались с антуражем.

Джаспер проводил их в круглую небольшую залу, где пол оказался пушист и уютен, как цыплячий ковер в детской, но в центре залы в подобии кожаной авоськи висела полная холеная дама лет пятидесяти – лицо ее обхватывал черный ремешок, во рту она сжимала оранжевый шарик, ее застрелили с одного выстрела, и хотя при жизни она выбрала себе роль жертвы, унижаемой жертвы, но внезапная смерть сообщила ей величие, к которому она не стремилась, – несмотря на нелепую подвешенную позу, несмотря на наготу и связанность ее гладкого полного тела, похожего на белую фарфоровую грушу, несмотря на клоунский шарик во рту, лицо ее выражало отрешенную надменность: весь этот карнавал мастеров и сервантов внезапно сделался ей смешон. Нечто северное, как лед на летней реке, и нечто восточное, степное, смешались в ее лице, окаменевшем в образе казненной татарской императрицы, сначала изнеженной, а после истерзанной, а маленькие алмазные серьги бросали пестрые отблески на ее связанные слабые плечи. На ковре, в пышном цыплячьем ворсе, лежал ее простреленный насквозь палач – голый, с гигантским животом, сжимающий кожаный бич: лицо его скрывала маска на молнии.

– Это она! – вскрикнул Ларецкий. – Кто бы мог подумать… Не