Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
По этим трем причинам Курский с интересом прочитал письмо подростка, обходившееся без обращения и подписи. Человек, написавший письмо, стал известен под многоразличными именами, часто называли его Гурдж или Кен-гуру (гуру Кен). Армянин, родился в Иерусалиме и, как шепчет предание, до восьми лет произносил одно лишь слово «кен» (что значит «да» на иврите). Затем родители его уехали по контракту в Самару, где маленький Кен, на изумление взрослым, вдруг стал изъясняться на беглом, пышном русском языке, употребляя время от времени такие сложные и старинные обороты речи, какие непонятно какими судьбами могли залететь в детскую голову.
В самарской школе он сделался отличником и обширными фрагментами мог цитировать русскую классическую литературу, хотя никто никогда не видел, чтобы он когда-нибудь читал. Это несколько тревожило родителей-строителей, но они неделями зависали на самарских стройках, а Кен – на берегах Волги, где свел дружбу с самыми странными личностями, гнездящимися на речных островах.
О том, как маленький Кен возрастал у великой реки Ра (так в древности называли Волгу), какие на его долю выпали поразительные и загадочные приключения, о том, как он встретил свою магическую, лучистую и опасно-прекрасную Барби (ее еще называли Шакти-Барби), о том, как они вместе создали странный заповедник религиозных животных в Австралии, известный под названием «Лагерь святого Франциска», – обо всем этом мы вам ничего не расскажем. И не потому, что лень, и не потому, что это секрет, а только лишь оттого, что повелительный рок требует от нас вернуться к старому следователю Курскому. А от этого старичка повелительный рок потребовал вернуться в отель из окровавленного особняка, где простое и реальное насилие остановило насилие сладострастное и искусственное.
Курского настолько вдохновило письмо Кен-гуру, найденное Джаспером, что, уединившись в номере своего белоснежного лабиринтообразного отеля Regent Palace на площади Пикадилли, он неожиданно для самого себя чиркнул на отельных листках импровизированную, почти шампанскую новеллу под названием «Первое убийство». Давным-давно он ничего не писал, вот уже лет двадцать собираясь засесть за ноутбук и изложить мемуары – повествование о самых захватывающих своих делах. Но за двадцать лет он ни разу не открыл ноутбук, и ни одна строка его воспоминаний не повисла искрящимся волоконцем в густой всеобщей ноосфере.
И тут вдруг, вместо того чтобы описать одно из своих реальных дел, пред коими любой вымысел бледнеет, – вместо этого Курский повернул свое бледное старческое лицо в сторону бледных вечносвежих миров, он уткнулся белым ликом в белые миры, похожие на снег, – уткнулся ликом в холодное блестящее небытие измышлений – он в очередной раз плюнул в лицо реальности легкой, нетоксичной, пузырящейся слюной. Он испытал при этом такое детское, почти визжащее наслаждение, поразительное для его древнего возраста, какое можно испытать только во время знойного апокалиптического лета, когда надежда целиком потеряна, а ты вдруг падаешь пылающим лицом в гору колотого льда на гигантском серебряном блюде, отшвыривая на скатерть уцелевших устриц, сделавшихся досадными влажными помехами при священной встрече с холодом.
Всем своим сердцем Курский помыслил о нерожденных и написал полумистический рассказ по-английски о молодом следователе, который приезжает в Нью-Йорк по одному делу, но там какие-то люди запирают его в безлюдном отеле, где все комнаты пусты и открыты (в своих снах Курский часто бродил по таким домам, и опустошенность анфилад служила источником его радости), все кровати белоснежно застелены, а на столиках лежат одинаковые черные Библии. Такая Библия на английском языке в черном переплете, с длинным золотым крестом на корешке, и вправду лежала рядом с кроватью Курского. Взаперти придуманный Курским молодой следователь за неимением иных дел развлекается чтением Книги Бытия, а после решает, что его заперли здесь для того, чтобы он – известный разгадчик запутанных убийств – создал экспертное заключение о самом первом убийстве. Заключение по делу Каина.
На основании текста Святого Писания молодой следователь составляет записку, в которой компетентно утверждает, что Каин невиновен. Каин не убивал Авеля. Наоборот, Авель убил Каина. Следователь приходит к выводу, что Каин и Авель родились однояйцевыми близнецами. Убийство произошло не после жертвоприношения, в ходе коего жертва Каина (овощи и фрукты) была отвергнута, а жертва Авеля (агнец) принята. Убийство совершилось до ритуала всесожжения, на дороге, когда братья несли свои дары к алтарю. Авель убил брата из страха, что фрукты, которые нес Каин, напомнят гневному Богу о яблоке, о яблочке раздора, о яблочке стыда, о запретном румяном фруктовом шарике наготы добра и зла: воображение Авеля, воспаленное гранатовыми бликами на его ноже мясника, подсказало ему, что Каина со всеми его яблоками надо поскорее прирезать, чтобы их обоих не сжег на месте сокрушающий гнев Божий. Авель убил потому, что был убийцей, он привык проливать кровь ягнят. Он ценил их молчание. Затем он присвоил себе имя убиенного брата и назвался Каином, они ведь были похожи как две капли воды. Цензоры цивилизации хищников закрепили эту ложную версию в тексте Священного Писания, чтобы поддержать круговую поруку мяса, крови, огня и дыма.
Курский написал рассказ, воспользовавшись для этого своим вполне правильным, но бледным английским языком, вложил написанное в отельную Библию и уехал, оставив книгу там, где и нашел ее, – на столике. Естественно, он забыл об этом.
Много лет спустя, в Анджуне, в Северном Гоа, когда он смотрел на океан, к нему приблизился человек, по виду дервиш-индус, с лицом, выкрашенным красной краской. Таких людей в Индии можно во множестве встретить возле храмов и святилищ. Но в местах, где едят омаров, таких персонажей увидишь нечасто. Курский не ел омаров, он ожидал человека, который обещал ему помощь в одном деликатном деле. Его интерес к духовным наставникам не иссяк, а тут еще произошло убийство в одной из чрезвычайно замкнутых сект, и знакомые Курского попросили его обнаружить убийцу. Руководитель секты (которого Курский не смог вычеркнуть из списка подозреваемых) медлил с разрешением Курскому вступить на частную территорию, где располагалась усадьба секты, как правило, совершенно недоступная для непосвященных.
Курский терпеливо ждал в приморском ресторанчике, где на глазах у любителей омаров торжественно поглощал овсянку. Иногда его взгляд отвлекался от мутного горячего моря и обращался к пологому холму, покрытому экзотической растительностью, где серебрилась крыша некоего полухрама-полудворца – овальная крыша, увенчанная высоким шпилем, где развевался черный флаг. Кроме шпиля и флага на крыше возлежал белый шар – его положение казалось неустойчивым, мнилось, что шар вот-вот покачнется, скатится по покатому скату крыши и рухнет вниз, но эта иллюзия
