Восемь тетрадей жизни - Тонино Гуэрра
Я понял, что тишиной можно дышать. И, сам того не замечая, надолго погружаешься в покой.
Вот уже несколько дней, как Ремоне отыскивал старые фотографии родственников. Некоторые из них так и остались стоять за стеклянными дверцами буфета. Когда все еще жили вместе, фотографии были аккуратно разложены дома по мебельным ящикам. Всю ночь Ремоне рвал эти фотографии. Лица, запечатленные на них, давно его раздражали. Он не желал ничьего общества. Ему хватало двенадцати котов, брошенных бедными обитателями соседних домов. Он спустился к ручью, где застыли каменные глыбы, и выбросил туда разорванную в клочья бумагу. Заметил Женщину, пришедшую несколько раньше, которая в ручье набирала воду.
Закат уже с трудом излучал свои последние неяркие, постепенно угасающие огни. Я сидел на камне перед стеной разрушенного дома без крыши. Смотрел на эти безжизненные отблески, которые поднимались снизу, обнажая осыпающуюся штукатурку. Свет удивительной прозрачности постепенно позволял увидеть грязно-зеленую краску стены. На моих глазах развалины домишек высвечивались, становясь прозрачными. Бледная ясность сумерек долго сопротивляется пепельной пыли вечера, которая пыталась ее поглотить. Она отрывается внезапно от стен и улетает, становясь темными страницами ночи. В воздухе тут же угасает птичий гомон. Но живут другие звуки. Они отзываются в горах, доносясь с дороги на Сансеполькро.
Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доносились шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером. Несмотря на конец лета, было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то около Зугдиди, за сотню километров отсюда. По каким каналам проникали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит над заснеженными лесами. Кто-то из исследователей этого странного явления обнаружил извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря. Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.
Хочу, наконец, сделать признание: я стараюсь найти окно не только в свое детство, но, прежде всего, в детство мира. Не знаю отчего, но когда я добрался до края долины, чтобы увидеть руины Дворца Монахов, так называют теперь старую обитель, в памяти всплыли образы Берлина, который превратился к концу войны в улей с пустыми сотами. И тотчас же на меня обрушились отрывочные воспоминания о больших городах, которые я посетил. Окраины с обшарпанными зданиями, длинные ряды двухэтажных домов и каркасы трамваев, сто раз перекрашенные, с номерами, обозначенными по старинке. Мусорные баки, обломки деревьев, брошенные фабрики с печными трубами, покрытыми ржавыми листами жести, питейные заведения со складными деревянными стульями. Кофейные чашки без ручек, чугунные колонны, кривые ограды, люди, которые гортанно выкрикивают слова. Болезни, вышедшие из моды, например, человек с зобом. Источающие скуку помпезные здания, распухшие от лепных украшений на окнах. Без должного ухода они разрушаются, теряя каждый день по кусочку. Дух большого города ощущается, когда в нем остаются еще незалеченные места. Быть может, они и не станут здоровыми. Именно туда я устремлял свой взор. Районы, где живут люди с врожденным равнодушием к любым новшествам и благополучию. Обычно из трясины этих районов приходит к тебе ощущение, что именно здесь сплетается порочный узел.
Меня совратил Нью-Йорк, потому что в нем есть обветшалые окраины, которые освещались всего несколько лет назад газовыми фонарями, и облезлые многоэтажки, где живут пуэрториканцы. В таких кварталах пространство сжалось, а время растянулось от скуки и отчаяния. Другое дело — в богатых кварталах, где пространство расширяется, а время сжимается.
Лавина беспорядочных образов, нахлынувшая на меня при виде монастырских руин, вскоре иссякла. Я шел по обсыпавшимся камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда побросали спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они были нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими как углем растапливали печи в последний год войны, когда монастырь был действующим, и здесь прятались беженцы. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из ценных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спрессованный комок бумаги. Оказалось, он сплошь заполнен какими-то расчетами. Бумага, ставшая словами и цифрами…
Три дня мы не обмолвились ни словом —
На то свои причины были.
И все ж едой она мою тарелку наполняла,
А я съедал с понурой головой.
В постели, отвернувшись, спали,
Пока однажды утром наши руки
Не встретились случайно на спине собаки.
Ремоне провел почти весь день в поисках тряпья, которое прежние жители выбрасывали в канаву. Туда во время дождя выплескивалась накопившаяся в листьях вода, как из ложек. Когда Ремоне находил лоскуты старой одежды, то срывал с нее пуговицы. Он их собирал и выкладывал в ряд на настенной полке в своей комнатке — специально отведенное для сна пространство под деревянной лестницей. Лестница шла к потолку лишь для того, чтобы хранить на своих ступеньках башмаки с налипшими на них комьями грязи, кучи бумаги и ржавые консервные банки. Ремоне больше всего нравились чуть пожелтевшие костяные пуговицы, которые когда-то использовались для нижнего белья. Мама в детстве давала Ремоне в руки длинную нитку, по которой пускала пуговичку взад-вперед, и так он проводил время. В один прекрасный день малыш порвал нитку и проглотил пуговичку…
Запах лимона сопровождал Женщину до ручья с выступающими наполовину из воды валунами. Ей хотелось избавиться от дурных мыслей. Ни в ее поступках, ни в поведении не было ничего постыдного. Сохраняя верность мужу, ей не удавалось, однако, избавиться от фривольных игр воображения. Она была пленницей мысленного непослушания, приносившего ей слабое утешение, но уводящего от реальной жизни. Теперь в ней проснулось желание служить и всецело подчиняться. В эти дни она была счастлива, стоя на коленях перед полем Луизы, которое своим ароматом вселяло в нее спокойствие и чувство защищенности.
Однажды утром Женщина повстречалась мне. Я смотрел издалека, как она молилась. Без сомнения, она была хороша собой.
