Бездны - Пилар Кинтана
– Алло?
Мы уже привыкли к молчанию по ту сторону провода.
– Алло, алло.
По ту сторону клали трубку.
А иногда, бывало, я бегала по джунглям на первом этаже, а мама была у себя в комнате, или наоборот – она поливала растения, а я листала какой-нибудь из ее журналов, звонил телефон, и трубку снимали мы обе одновременно.
– Алло?
Тишина. Мама просила меня повесить трубку, и вот с ней этот кто-то разговаривал. С этим немым мама шепталась и нежно щебетала.
В среду днем я ходила на рисование. Приходила после уроков, обедала, а потом мама отвозила меня на машине в художественную школу. Школа располагалась в районе Гранада, в старом особняке с колоннами, патио и мозаичными полами. Мама уезжала, а я отправлялась на занятие, которое длилось полтора часа. После она меня забирала, мы заезжали в супермаркет, покупали молоко, яйца, хлеб, все необходимое, платили, как самые обычные покупатели, папа отвозил нас домой, а сам на машине возвращался в супермаркет и приезжал домой только вечером, после закрытия.
А иногда, по пятницам или если на следующий день не было уроков, мы с мамой после школы отправлялись за покупками в центр – возле универмага «Сирс», на улицах, где раньше были только жилые дома, теперь располагалось множество магазинов. Мы покупали маме журналы в Национальном книжном и разглядывали витрины. Вечерний ветер трепал нам волосы и задирал женщинам юбки. Мы ели плоды персиковой пальмы, кислое манго и антильский крыжовник, ледяную фруктовую стружку и пирожки с сыром в кафе «У бабушки» или мороженое из автомата в «Дари» – там были столики на улице. Мы садились за столик, я лизала мороженое, а мама нервно дергала ногой.
По диагонали с другой стороны проспекта располагался «Зас», и вскоре к нам подходил Гонсало – а если не подходил, то стоило мне доесть, как мама хватала меня за руку и тащила через дорогу, мы лавировали между машинами, как лягушка в «Атари».
Витрина «Зас» тянулась через весь фасад – в ней красовались нарядные манекены с жесткими усами и волосами. Гонсало улыбался нам через стекло, а закончив с покупателем, выходил к нам на улицу. Иногда мы заходили внутрь. Он едва замечал меня, но все-таки в конце концов здоровался.
Его интересовала только мама. Он говорил ей что-то, стоя вплотную, так что я не разбирала слов, а если переводил взгляд на меня, то только чтобы убедиться, что я ничего в магазине не трогаю.
Примерочные располагались в глубине, за обувным отделом. Сбоку висели костюмы. В центре стоял стеклянный прилавок с кассовым аппаратом и россыпью аксессуаров: запонки, бумажники, брелоки и все такое. Напротив кассы висели рубашки и брюки, ремни и галстуки.
В этом отделе были тяжелые металлические стеллажи, приваренные к полу. Мой любимый – с галстуками, они свешивались с полки, загибались и заворачивались в другую сторону, описывая круг. Галстуки были всевозможных расцветок и узоров – оранжевые, серые, синие, розовые, однотонные, в полоску, в горошек и с причудливым орнаментом, как занавес в цирке.
Пока мама разговаривала с Гонсало, мне хотелось отдернуть этот занавес и посмотреть, что там за ним. Наверняка какие-нибудь чудеса: ярмарка с облачками сладкой ваты, заколдованный лес, в котором живут гномы, страна по другую сторону радуги. Но Гонсало не отвлекался ни на секунду – завидев, куда я собралась, толкал маму локтем.
– Не вздумай трогать эти галстуки, – говорила она.
Рядом был «Хенеро» – бóльшую часть года просто скучный магазин тканей, но в октябре там продавали костюмы на Хеллоуин, а в декабре – рождественские украшения и другие импортные чудеса.
В тот год привезли ультрамодные кеды «Адидас» – замшевые, синие с желтыми полосками. Мы зашли. Кеды пришлись мне точно впору. Мама увидела цену на этикетке и возмутилась:
– Это грабеж!
– Ну они такие красивые…
– Очень красивые, но будь эти полоски хоть из золота…
– Ну пожалуйста.
– Нет.
– Ну я тебя умоляю.
– Снимай.
– Ну мне они очень нужны.
– Снимай быстро, Клаудия.
Я нехотя послушалась.
– А может, это будет подарок на Рождество?
– Нет.
Мама вырвала кеды у меня из рук и поставила обратно в витрину.
– Ну не вредничай.
– Надевай ботинки.
– Если ты мне их подаришь на Рождество, можешь потом вообще никогда больше ничего не дарить – ни на первое причастие, ни когда я сдам все предметы и перейду в четвертый класс, ни на день рождения.
– Еще раз тебе повторяю: надевай ботинки.
Я взяла их и показала маме:
– Смотри, какие они старые. Вот-вот развалятся.
– Клаудия…
По голосу было ясно: она начинала сердиться. Я послушалась, надела ботинки, и мы вышли из «Хенеро». Кеды сияли с витрины.
– Ты посмотри. Это самые красивые кеды на свете, и в Кали ни у кого больше таких нет.
– Ну хватит уже.
– Я жить без них не могу.
– Ты с ума меня сведешь.
– Ну пожалуйста-препожалуйста…
Она остановилась:
– Предупреждаю тебя, Клаудия: еще одно слово – и ты не только эти кеды не получишь, а вообще останешься без подарков.
– Но ведь…
– На Рождество, на первое причастие, на конец года и на день рождения. Поняла?
Я поняла, что пора мне и вправду проглотить язык, молча кивнула, и мы пошли дальше.
С полудня стояла такая жара, что весь город, казалось, таял. У мамы над верхней губой выступили капельки пота, у меня взмокли виски. Вдруг с земли в воздух взлетела бумажка. Ветви деревьев вздрогнули, и на мгновение все вокруг замерло: машины, люди, звуки. Во всем Кали не осталось ничего, кроме порыва ветра.
Мы пришли в «Дари». Смирившись, что адидасов мне не видать, я заказала то же, что и всегда: ванильный рожок. Мы вышли, я – с мороженым в руке. Обезумевший ветер взъерошил нам волосы. Садиться мы не стали. Гонсало рысцой перебежал дорогу. Мамин взгляд потеплел, она собрала волосы в ладонь и стояла так, пока он не подошел и не оказался с ней лицом к лицу.
Ни он, ни я не поздоровались. Я села, не глядя на них, и принялась лизать мороженое; дело это было нелегкое, потому что мороженое таяло, а ветер впечатывал в него мои волосы. Я перешла к рожку – медленно уничтожила вафлю, а когда она закончилась, схватила маму за руку:
– Пошли?
Она взглянула на меня. От ее злости не осталось и следа. Мы пошли назад, я думала, что к машине. Когда я опомнилась, мы стояли у витрины «Хенеро».
– Ты мне их купишь?
Я не верила своему счастью.
– Куплю, – сказала она, – это будет часть
