Бездны - Пилар Кинтана
– В чем дело? – спросил папа.
– Я застала их тут.
Казалось, во рту у тети камни.
– Я спустился налить себе воды, – сказал Гонсало.
– А я читала, мне не спалось, – сказала мама.
– Без света читала? – спросила тетя.
Дождя не было. Мир снаружи дома казался спящим великаном, шум моря – его дыханием. А внутри – мрак, наши силуэты и тень шкафов, чернее самой ночи.
– Лампа погасла, Гонсало помогал мне ее зажечь.
– За идиотку меня держишь, Клаудия?
– Да ты пьяна, – сказала мама.
– А ты лицемерка. – Тетя с трудом держалась на ногах.
– О господи, ты что, застала нас за чем-то непристойным?
Тетя, не в силах ответить, уставилась на маму.
– Послушай, Амелия, я по-хорошему тебе говорю. Ты пьяна и видишь то, чего нет. Так я и знала, что не стоит нам ехать с тобой в отпуск.
Мама прошла мимо тети и взяла папу под руку:
– Пошли.
Мы поднялись к себе и легли. Осталось лишь мерное дыхание моря.
Рано утром мы собрались и спустились умытые, одетые и с чемоданами. Тетя с Гонсало завтракали в столовой. Мы вышли не попрощавшись, даже не посмотрев на них.
Это был последний раз, когда мы cобрались все вместе.
– Вы с мамой когда-нибудь ходите в «Зас»?
Папа задал мне этот вопрос на следующий день после нашего возвращения из Ла-Боканы. А может, через день. Мы с ним стояли на улице вдвоем, без мамы. Ночью шел дождь, а утром все было в тумане, будто мир укутала белая простыня. Я посмотрела на папу и подумала: за что ты так со мной? Он, вооружившись улыбкой, ждал моего ответа. Я вздохнула.
– Да.
– Вы заходите внутрь?
– Иногда.
– А иногда вы ждете снаружи, и к вам выходит Гонсало?
У него на лице застыла улыбка.
– Ага.
– По средам мама отвозит тебя на рисование, а сама идет с тобой или уезжает?
– Уезжает.
– И возвращается нескоро?
Я ненавидела его.
– Можно мы о чем-нибудь другом поговорим?
Улыбка испарилась. Он взял меня за руку, мы пошли дальше по проспекту вдоль реки. Город был сумрачный и одинокий, как нутро старого дома.
В следующую среду мама притормозила возле художественной школы, подождала, пока я вылезу из машины и зайду в здание. Небо было хмурое, к влажной земле прилипли сучки и сухие листья – коричневые, желтые, зеленые. Погода стояла промозглая, поэтому мы с мамой обе надели что-то с длинным рукавом.
Уже в дверях я обернулась к ней. Я могла бы сказать ей: не уезжай. Сегодня мы будем рисовать портрет, останься, пожалуйста. Хоть у меня и была с собой ее фотография, было бы лучше, если б она осталась и попозировала мне сама. На фотографии ты красивая, но в жизни еще красивей. Она была в желтой блузке на пуговицах с высоким воротом, губы накрашены красной помадой, волосы собраны в элегантный конский хвост. Они всё знают. Мама помахала мне на прощание. Не уезжай сегодня, могла бы сказать я.
Мама завела мотор.
Занятие закончилось, я вышла и стала ее ждать. Она могла приехать вовремя, а могла и опоздать на полчаса. Не помню, чтобы в тот день она задержалась сильнее обычного.
Я уселась на изгородь под козырьком здания. Моросило, но совсем слегка. Мимо меня проходили другие ученики художественной школы. Мозаика на полу совсем выцвела. Я встала и принялась прыгать на плитке, играя в воображаемые классики. Вскоре мне стало жарко. Я сняла кофту, завязала ее на поясе и вернулась к своему занятию.
Наконец показался «Рено 12». Мама выглядела ослепительно: поднятый воротник блузки, безупречный конский хвост, идеально красные губы. Я села рядом с ней.
– Ты вся потная, – сказала она.
– Повернись боком.
– Зачем?
– У меня твой нос не выходит.
– Ты меня рисуешь?
– Да, пока только карандашом.
Она послушалась.
– Так вот в чем дело, – сказала я. – Он у тебя просто треугольный.
– Нос-то?
– А я рисовала круглый.
– Когда будет готово, я хочу посмотреть.
– Это будет картина маслом. Я тебя нарисую в охристых тонах.
– На горчичном фоне. Мне идет горчичный.
– Договорились, – ответила я. – Нарисую тебя горчичным, в цвет нашей машины.
Мы заехали в супермаркет. Она взяла корзину, мы поздоровались с доньей Имельдой, та проводила нас взглядом – я позже поняла, что он означал. Мама направилась в левый ряд, за яйцами и молоком, а я – в средний.
Я ненадолго застыла перед сладостями, размышляя, чего же мне хочется – мягкого или твердого, кислого или сладкого, белого или цветного. В конце концов я выбрала красный «Бон-бон-бум».
Пошла дальше – к папиному кабинету – и с удивлением обнаружила там тетю Амелию. Она сидела за большим металлическим столом и казалась на его фоне крошечной, но и величественной, как королева. У нее были темный макияж, очень яркие брови и черная блузка с высокими плечиками.
– А папа где?
– Привет, малышка, – сказала она, улыбнувшись, но при виде моей мамы улыбка испарилась.
Мама переложила корзину из одной руки в другую.
– Что ты здесь делаешь, Амелия?
– Мой братец иногда ведет себя как дурачок, но теперь и он прозрел.
– О чем ты?
– Он уже знает про вас с ним.
– О господи, опять ты об этом? Ты пьяна?
Тетя Амелия спокойно ответила:
– Сегодня он тебя с ним видел.
Мама застыла.
– Как ты за ним заехала и куда вы отправились потом.
Мама схватила меня за руку:
– Пойдем, тетя твоя совсем головой поехала.
Мы быстро пошли прочь. У кассы мама отпустила мою руку, чтобы выложить покупки на ленту.
– Как вам хорошо в этом цвете, – сказала донья Имельда, имея в виду мамину желтую блузку.
Ясно было: что-то не так. Папы нет на месте, вместо него тетя Амелия, мама нервничает, а донья Имельда ведет себя так, как будто все в порядке.
– Ну что за зима такая, правда? Льет не переставая…
Она посмотрела наружу – над миром как будто натянули плотный серый навес. Мама ответила что-то дежурное и вытащила кошелек, руки у нее тряслись. Донья Имельда заметила это и умолкла.
Мы сели в машину и до самого дома молчали, будто ехали на похороны. Но в нашем молчании не было печали, тишина напряженно ощетинилась. Я даже не отважилась снять обертку с «Бон-бон-бума».
Дома мама направилась прямиком к тумбочке и сняла трубку. Я стояла в дверях своей
