Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Побуждаемый то ли тайным психозом, то ли болезнью витилиго, этот певец вылупил из чернокожего яйца своего изначального лица образ страдальческой, христиански-искусственной красоты, хрупко и остро насилующей себя изнутри: ему удалось столь глубоко изнасиловать свое лицо, что американская улыбка наполнилась содержанием леонардовской усмешки, снабженной ямочками на щеках. Но действительно ли Зоя просто-напросто влюбилась в Майкла Джексона в день его смерти? Любовь ли она ощущала?
Зоя бросила одежду на песок и вошла в теплое море. То, чего она желала, осуществилось – она плыла, но море не принесло ей облегчения. Или волны оказались слишком теплы и непрозрачны? По светлому небу протянулось длинное, узкое, изогнутое облако, напоминающее серый ятаган, висящий на золотой стене: клинок серого ятагана местами пенился или пушился, делался изорванным, и, сощурив соленые ресницы (а их приходилось щурить: слишком уж оголтело сверкало солнце), можно было увидеть, что турецкий меч целиком слеплен из серых, сырых, недорожденных ангелов, составляющих комкообразную, жемчужно-пасмурную массу наподобие манной каши в дождливый день, но день-то стоял не дождливый – напротив, сияющий, душный, сухой, лучезарный, и отдельные клочья ангельской протоплазмы отслаивались от кривого облачного меча и поглощались сиянием, вспыхивая на прощание сотнями искр. Зоя плыла по прямой, удаляясь от берега. Волны катились ей навстречу – частые, жаркие, полные водяными ухабами, и она то падала в скользкую колыбель, то поднималась на покатом гребне, то исчезала под водой. Горизонт оставался скрыт, серый меч все висел на небе, и в сознании не воцарялась та прохладная ясность, которую прежде дарило ей море. Наоборот, становилось мутнее, горячечнее, поглощеннее, все сгущалось вокруг, и вдруг нечто мелькнуло в идущей навстречу волне: почудилось, что это большая рыба. Но волна нахлынула, и, вынырнув из-под ее соленого колпака, Зоя увидела почти у самого своего лица осклизлый эполет, пересеченный наискосок прилипшей черно-зеленой водорослью. Сквозь песчаную воду блеснуло золотое шитье на красном мундире, и затем всплыло запрокинутое белое лицо с фарфоровым носиком, а вокруг лица ореолом, как у Медузы Горгоны, раскинулись плывущие черные волосы. Зоя сразу же поняла, что сошла с ума, что ее глючит, – она точно знала, что никаких веществ она не принимала, и отсутствие наркотиков в ее крови делало ситуацию серьезной с психиатрической точки зрения. А между тем все казалось таким реальным: и запах соленой плесени, исходящий от гусарского мундира, и водоросли на щеках мертвеца, и волосы его, опутанные морской слизью, и бликующая сквозь воду мертвая рука в бриллиантовой перчатке – рука, похожая на сверкающий дискотечный шар, шар-утопленник, восходящий из глубин. Такие видения, кропотливо вплетенные в ткань жизни, доктора называют «истинными галлюцинациями» (в отличие от «ложных галлюцинаций», или онейроидов, блуждающих по внутренней стороне сомкнутых век), но какая истина могла присутствовать в том смутном факте, что азовские волны принесли к ее лицу труп Майкла Джексона, одетого в сценический мундир? И случилось это к тому же в тот жаркий день, когда он умер в Лос-Анджелесе и она влюбилась в него? Или не влюбилась? Что с ней произошло? А если в самом деле она влюбилась в человека, которого никогда не видела, в момент, когда узнала о его смерти, то подпадает ли это чувство под определение «некрофилия», или «влечение к мертвым»? Вряд ли. Ведь не труп любила она – не тот исхудалый труп, в чьем желудке нашли лишь пригоршню таблеток, и не этот труп в гусарском мундире, которым играли чрезмерно теплые волны. Возможно, душа человека, умершего в этот день в Городе ангелов, совершая положенный ей прощальный полет вокруг Земли (к этой планете покойный питал нежное чувство), совершая полет, которым награждается всякая душа, надолго покидающая земной шар, – эта улетающая душа случайно оцарапала Зою Синельникову своим бритвенно-острым крылом, оставив на ее сердце шрам в форме ятагана. Все это казалось сгущенно неясным, и сердце ее крикнуло о ясности, требуя, чтобы все прояснилось. И все прояснилось.
Море больше, чем мир. Море порой кажется колоссальным призраком, и все же оно представляет собой подлинную реальность. Все прочее – несметные объемы суши, города, безводные планеты, космические безвоздушные просторы – все это лишь миражи. Поэтому когда мы говорим: «Все прояснилось», мы подразумеваем: «Море прояснилось». Море прояснилось целиком до самого дна и сделалось как прозрачный топаз: оно все полнилось телами Майкла Джексона – телами, танцующими в подводных лучах, телами, инертно висящими, словно медузы, у самой светлой поверхности вод, трупами нарядными, сверкающими. Мириады плывущих мертвых тел, одетых во все сценические костюмы короля поп-музыки, – утопленники в эластичных золотых латах, утопленники в черно-красной униформе русского военного курсанта, тела в футуристических пузырчатых трико, трупы в белых костюмах и белых шляпах с черной лентой, мертвецы в черных рубашках хулиганов и белых носках франтоватых обитателей городских окраин, утопленники в красных фраках, в белых вуалях, трупы в черных мундирах нью-йоркских копов, блестящие сквозь воды острыми носами своих лакированных ботинок, сияющие на глубине алмазными перчатками: все, как один, запрокинувшие лица к небу. И даже дно, святое морское дно, над которым парили они или влачились, подхваченные ласкающими течениями, даже оно приняло форму необозримого лица, то ли украшенного, то ли изуродованного пластическими хирургами. Серая подводная скала лежала на этом лице, как курчавая прядь, и тени от нарядных утопленников скользили по щекам… Изнасилованное лицо дна смотрело в небо сквозь воду. У Зои, хоть ей и исполнилось всего лишь четырнадцать, имелся неприятный сексуальный опыт: как-то раз ее изнасиловал парень по кличке Блин. Редкостный урод и подонок – из разряда расторможенных желторотов, воображающих себя бандитами. Вроде бы это происшествие ее не особенно травмировало, но случай выпал мерзкий, и она старалась об этом не вспоминать. А тут вдруг вспомнила. Точнее, вспомнила свое лицо в зеркале, когда впервые увидела свое отражение после изнасилования и ее поразила какая-то окоченевшая перламутровая тупость, граничащая со слабоумием, проступившая в тот миг сквозь ее умную жемчужную красоту. И хотя она улыбнулась себе тогда, чтобы подбодрить свою душу, и ее лучезарная улыбка озарила ее лицо ярким светом, но это был надломленный свет. Она вспомнила зеркало в чужой квартире и наконец поняла, почему влюбилась в Майкла Джексона в день его смерти, – в белом личике, истерзанном пластической хирургией, она узнала тот полузабытый надломленный свет, хлынувший на нее из зеркала после изнасилования. И смысл состоял не в том, что она смотрела в глаза мертвого и униженного Нарцисса,
