Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Они вошли в ворота.
— Вошли как не вошли, — печально прокомментировал Козлов.
Опять все та же пустыня гимнософистов, а за спиною охранники мечутся в двадцать одно.
— Нам нужен Левый Страус, — сказал Жертва Поимки.
Они вышли из ворот в поисках кого бы спросить.
Тут Козлов быстро заприметил одного хиленького гимнософистишку, который сидел и что-то жевал.
— Как пройти к Левому Страусу? — говорит Козлов.
Молчание. Козлов вновь обращается к нему с тем же вопросом. Тот все смотрит мимо пустыми глазами и молчит как маленький. Козлов ему:
— Ты меня слышишь? Тебя спрашивают.
Шевелит мокрыми щеками и — ни словечка. Козлов похлопывает по плечу, по голове, по ушам. Ответа нет. Закрывает глаза ладонью. А он — жует. И вот Козлов в порыве бессилия дает младенцу легкий подзатыльник. Тот дрогнул, глотнул, икнул, подавился и ну орать:
— Где она? Куда она? Что с ней?
— Кто — она? — спрашивает напуганный Козлов.
— Косточка…
— Ах косточка… Да вот же она…
— Нет, это не та…
Не нашли косточку.
— Чье ж ты такое сосал?
— Мизинец Г…
Прочие зрелые гимнософисты, хоть и слышали они вопли бедного коллеги, ничем не обнаружили ни жалости, ни сочувствия. Напротив, они злорадствовали. Парочка даже подбежала поближе и стала нарочито разгребать землю у самых ног пострадавшего, словно и вправду думая поживиться оброненным мизинцем.
— Так можно тут все-таки узнать дорогу к Левому Страусу? — с отвращеньем спросил Калганов.
— Идите туда. Только он не в духе. Сами видите: у нас разложение.
Только наша экспедиция сделала шаг за Носорожьи Врата, как со стороны Козлова раздался писк:
— Не туда!
— Куда — «не туда»? — спросил Ослов.
— Я ничего не сказал.
Снова писк:
— Не туда! Не туда! Не туда!
Все обошли Козлова коротким кругом и никого не увидели. Посмотрели на Кчсвами — ищи. Ведомый трезвым инстинктом дикаря, тот запустил пальцы любомудру за ворот, затем в складки укороченных брюк, вернулся в карман и извлек оттуда то, что пищало «не туда». Сейчас оно лежало на розовой ладони Кчсвами и пошевеливалось.
— Это что ж такое? — удивились философы.
— Вы даже представить себе не можете, как я рад, слыша родную речь! — пискнуло с руки человека-гиены. — Ведь я и есть тот самый Мизинец Г, которого вы избавили из мокрой пасти гимнософиста. Вы идете не туда. Вас обманули. Вам дали неверное направление.
— А ты откуда знаешь? — строго спросил Калганов.
— Вам нужно за ворота налево!
— А что у вас тут за нестроение? — спросил Жертва Поимки, проникшийся сочувствием к говорящему пальцу.
— Да все у нас тут из-за Закона Ираклия, — отвечал Мизинец.
— Закон Ираклия? Я никогда и не слыхивал про такой закон…
— Не слыхали про Ираклия… Ну, идите налево.
И Мизинец Г поведал им нижеследующее.
Закон Ираклия
В старое доброе время жили на свете два царственных поэта, и были они двоюродные братья по имени Зеус и Промитий.
Был Зеус поэт благородный, возвышенный, складный, а Промитий — горячий, вспыльчивый и вредный. Эти свойства поэтических характеров преобладали даже в пейзажах управляемых ими территорий. Зеус правил Фессалией с ее полукруглыми горками и плавными текучими реками, между тем как с зазубренных вершин Кавказа, где владычествовал Промитий, самые ничтожные ручейки низвергались опаснейшими водопадами.
Однажды Зеус сочинил длинную поэму. В красивых выражениях он воспел в ней весь мир: круг Земли и реку Океан, опоясывающую ее своими мглистыми солеными струями, купол небес и воронку Тартара, черты и силы созвездий, морские чудеса и прочую гармонию жизни, над которой сам он, Зеус, высоко парит в прозрачном эфире, изредка сверкая яркими безвредными зарницами. Написал он эту замечательную поэму многостопными метрами с правильными чередованиями созвучий и пауз, издал в виде роскошной книги и сидит, листает ее, довольный.
Вдруг влетает к нему в мраморный покой ласточка с приветом от братца-Промития и прямо на золоченый шрифт, на пурпурную страницу роняет полоску рогожи, а там нацарапана кремневым гвоздем краткая надпись:
Широко пускает ветры, кто эфиром благоух.
Зеус несказанно огорчился. Все удовольствие от собственной поэмы у него пропало, сидит и думает — как бы отомстить Промитию.
А как ему отомстишь? Сочинить длинную еще одну поэму-инвективу, что вот Промитий, жалкий провинциал, сидит в своей кавказской дыре и злобствует против цивилизованного владыки, каким ему самому в жизни не стать? Долгое предприятие, а Промитий опять отделается скверными стишками. Или послать ему с лебедем-гонцом кусок мрамора, а на нем высечь крутым рельефом: «Сам ты благоух»? Долго думал Зеус и ни к чему не приходил. Наконец явилась ему одна чистая идея.
Зовет он старого гимнософиста по кличке Коршун и шепчет на ухо.
— Ничего нет проще, — отвечает Коршун и исчезает.
А Промитий сидит на Кавказской Скале в прекрасном расположении духа, повторяет вполголоса: «Кто эфиром благоух» — и хохочет, как Терек.
Является к нему Коршун.
— Позвольте проанализировать ваше последнее поэтическое произведение! — и сует клюв прямо в печень Промитию. — Да, налицо, конечно, очевиднейший комплекс.
Тот, услышав гадкую речь, берет Коршуна за загривок и швыряет об отвесную стену. Гимнософист как ни в чем не бывало собирает перья и улетает.
Назавтра опять является.
— Продолжим анализ, — и снова клювом в брюшную полость. — Итак, вы говорите: «эфиром». Да-да, прозрачный симплекс.
Промитий его снова об скалу. Но Коршун упрямо является каждое утро:
— Новенького ничего не написали? Ясно. У нас творческая пауза… Продолжим анализ, — и клювом куда пониже. — Значит, вы говорите: «пускает»… В высшей степени эротично.
Через пару лет коршуновых домогательств Промитий окончательно вышел из себя. О стихах уже и речи нет. Какие стихи, когда только и вертится в голове: «сложнейший симплекс — простейший комплекс» да разные похабные слова на ученом фригийском наречии. Решил он пуститься на хитрость.
Только явился Коршун, Промитий хвать его за клюв и орет:
— Продолжим наш анализ!
Коршун оторопел. Тогда Промитий, пользуясь его замешательством, задает следующий вопрос: «Как у нас с этим делом?» — а сам бежит к вершине горы Эльбрус, где у него располагалось отхожее место, и швыряет терапевта в кратер, успевши крикнуть вслед:
— Живописью не увлекались?
Сидит Коршун весь в дерьме и кукует.
Шел мимо Ираклий.
А этот Ираклий был грозою тогдашних творческих сил. Еще в пеленках придушил он
