Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Вторая ей вторит:
— Хватило бы одного на шесть шей, таких, как наша.
Третья поддакивает:
— Бесполезная роскошь.
Четвертая туда же:
— Вот распределить бы поровну это явно избыточное украшение.
Пятая видит по-своему:
— Шею длинную имел, оттого и околел.
Шестая:
— Голод не тетка!
А седьмая смотрит, слушает и обдумывает.
— В чем смысл сказки? — спросил я (так пишет Ослов) у информатора.
— Она показывает глупость бабирус, — объяснил староста.
— А в чем их глупость?
— Так свиньи же.
ПО ГОЛЫМ МУДРЕЦАМ
На пути к стране гимнософистов Кчсвами разволновался. Однажды вечером, когда другие члены экспедиции мирно вкушали пресные хлебы, дикарь устроил им сцену.
Сначала он сделал вид, будто никого не замечает. Закрыл глаза и придал лицу образ вдохновенной мечты. Повернулся к небу, вытянул шею и затрепетал ладонями рук, имея прижатыми к бокам локти. Совсем запрокинулся и издал звук булькающей мелодии. Изобразил пальцами маленький трясущийся хвостик и снова заулюлюкал.
— Что за пляс? — спросил Ослов у Козлова.
— Подождите.
А Кчсвами повторял движения горлом, крыльями и хвостом, выпевая все более высокую трель и закидывая дальше назад головку. Вот он выгнулся уже настолько, что хохолок встал ниже лапок, а звон глотки излился в точку зенита.
— Я догадываюсь, — сказал Жертва Поимки. — Наш проводник исполняет «Танец Калахарского Соловья».
Тут Кчсвами резко оборвал трель, рухнул на землю и притворился мертвым, швырнув ногою в пламя костра дюжину пригоршней дикого алоэ. Курево задымилось. Кчсвами лежал как труп. Потом он отделился от своего мертвого контура и заиграл новую пантомиму: выдвинул мощный хвост широким веером, показал короткие когтистые лапы, расставил и сложил крылья, смазал маслом лысину темени на змеиной голой, опушенной лишь у ключиц шее, вооружился сокрушительным клювом и стал уверенно подбираться к соловьиной тушке.
Точно рассчитанным ударом он вскрыл птахе брюхо от паха до солнечного сплетенья и, сунув голову по во́рот вниз от соловьиного пупка, принялся с алчным клекотом пожирать лакомые части. Скоро от бедного соловьишки остались только хрупкие косточки. Но балет продолжался. Лысая голова долбила скелет, пока не измельчила обломки в крупу, которая легким холмом завалила чудом еще оставшийся невредимым клювик. Тогда послышалось удовлетворенное урчанье танцора, хриплый взрыд и хлопанье перами.
— Тропический Сип, — пояснил вполголоса Жертва Поимки. — Наш язычник изобразил нравы народа, в землю которого мы вступаем.
— Что же теперь будет? — в ужасе спросил Калганов. — Неужели и нам может угрожать такая судьба? Не лучше ли свернуть на другую дорогу?
Козлов и в особенности укушенный Ослов, синяк которого еще давал о себе знать, согласно закивали.
— Зачем? — удивился Жертва Поимки. — Вы же не какие-нибудь дрозды. И потом вы не трупы. Они тут по всей округе питаются, знаете, падалью. Вот люди-гиены, например. А уж гимнософисты — те в особенности: они пожирают тела мертвых птиц, поэтов. Такая специализация. А вы же не поэты.
— Нет, что вы, какие поэты, — брезгливо сказали философы.
— Да будь вы и поэты, пока вы живы, гимнософистам до вас дела нет. А вот труп поэта — это для них, можно сказать, третье блюдо.
— Что же они едят на второе и на первое?
— Так, клюют малость. Галдят. Воруют друг у друга тухлые яйца. В общем, живут как все.
— А откуда у них это пристрастие?
— От суеверия.
— А сами они откуда? И почему их зовут «гимнософистами»? Ведь «софист» — это мудрец, любомудр, философ…
— Гимнософисты — голые мудрецы. Они повсюду ищут «голой мудрости», откуда и название. Раньше в Европе было сыро. Когда узнали о дикарях из тропических мест, то подивились их здоровью. Вот и переняли у дикарей разные сумасшедшие правила. Как бы то ни было, местную фауну они понимают неплохо, и наш путь лежит через их владенья. Кстати, а вот и пограничный знак.
Действительно, на невысоком деревянном столбике красовался повернутый в обе стороны голый череп носорога. На его костяном лбу виднелись отметины от крепкого тупого орудия.
— За что же они его так? — спросил Калганов.
— Птица-носорог несомненно самая большая из певчих.
— Какой у ней низкий, должно быть, голос!
— Теперь не сезон. А вот когда приходит пора птенцов, самец-носорог сажает свою возлюбленную в дупло, замазывает отверстие глиной, чтобы торчал один клюв, и она там сидит-распевает, декламирует стихи, пока не высидит потомства. В такие периоды ее бывает занятно послушать. Она очень выразительно заливает про одиночество, что всеми-то она покинута, что самец у ней сволочь, что как она хотела бы быть как все, что у ней каждое перышко трепещет, что мир устроен подло, ужасно — кощунства так и льются из заделанной дырки. Проглотит змейку или хамелеона, которых отловит ей заботливый супруг, и снова — поет, поет. В высшей степени неискренняя птица. Правильно вы сказали: низкий, подлый у нее голос. Вылезет из дупла уже с готовыми цыплятами — грязная, скользкая, вонючая. Чего-то еще недовольно чирикнет — и на охоту: эмансипировалась, теперь уж ей не до песен.
По мере того, как путешественники углублялись в страну голых мыслителей, все чаще попадались остатки их трапез. То тут, то там пейзаж оживляли скелеты и кости на всевозможных стадиях изучения. Скоро под ногами путников заскрипела сплошная костяная труха с окрошкою писаных текстов. Фауна и флора редели прямо на глазах. Синий тропический лес и зеленая саванна уступили место бесцветной полупустыне. Вдали вздымалась уходящая ввысь башня. По пути там и сям группы насельников возились с очередной стервой.
— Почему их все же называют не «философы», а «софисты»? — настаивал Козлов.
— Наверное, потому, что настоящие философы за уроки денег не берут, — отозвался Калганов.
— А эти, что ли — берут?
— А кто их знает… Наверное, берут…
— Вон какой дворец себе отгрохали, — позавидовал Ослов.
Они подошли к воротам. Неприступные стены города-дворца были из носорожьих роговых выступов, искусно уложенных правильными рядами. Два привратника у входа развлекались игрою в кости. Из-за стены доносился шум многих речей.
Отряд прошел ворота. Каково же было их изумление, когда там не оказалось ни зданий, ни площадей, ни домов, ни базаров, ни фонтанов. Насколько хватало глаз, впереди простиралась серая бумажная почва. Кой-где поодиночке и небольшими группами заседали гимнософисты, хрустя костями дохлых сочинителей.
— Пир на костях. В этом есть что-то татарское, — сказал Калганов.
Философы обернулись и увидели все те же уходящие ввысь контуры замка, сложенного из носорожьих клювов. У ворот два гвардейца баловались метанием жребиев. Из-за стены раздавались звуки речи.
— Согласно местным
