Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Тут он очнулся и увидел комнату Авеля.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Авель указал на сонное тело Тарбагана:
— И, кроме того, я полагаю, его следует научить говорить.
Сейчас он, правда, спит. Но рано или поздно он проснется, захочет что-нибудь сказать. Как быть? Я сам не знаю, но надо что-то делать — будить, учить его, учить. Будить и говорить. Когда он встанет, разбуженный, поговорить с ним и поучить. Чтоб научился разговаривать. Не все же спать ему иль бодрствовать молча. Ведь это ж человек, душа живая. Не дерево, не пень, чтобы молчать. Не бессловесная ж скотина. Но даже бессловесная скотина, когда разбужена, и та, бывает, начинает бормотать какие-то невнятные слова движеньем ног иль помаваньем морды. Но даже пень — и тот одним своим присутствием нам что-то сообщает. По крайней мере он говорит:
— Я пень.
Не меньше. По крайней мере, он не говорит:
— Нет, я не пень.
Нет. Именно он говорит:
— Я пень, а не «не-пень». Пень — я.
Возьмем за образец хоть эту пеню пня.
Теперь положим: «Пень порос грибами». О чем нам это говорит? — Что это «старый пень». Грибы о многих летах пня отъявленно красноречиво говорят нам, что это старый, престарелый, трухлявый, полусгнивший пень. Вот ход к уразуменью языка грибов. Гриб не встает с простейшим пневым, пниным заявленьем типа: «Я — пень» — или, по сходству: «Вот. Я — гриб». Нет, гриб членораздельно повествует:
— Я гриб. И пусть я — гриб, но это — старый пень. Не просто «пень», а «старый пень в опятах».
Сравни теперь, насколько глубже, ярче, художественней, самоотреченней исповеданье скромного гриба, чем те тупые лаконизмы, которые нам глухо диктовал эгоцентрически в себе укорененный, односторонний или однобокий болван, бесчувственный обрубок, словом, сущий пень:
— Вот, это я. Я — пень. Я пень — и все тут.
Не то: «Я гриб…»
Уже в самом начале простейшего отрывка этой фразы содержится избыток бытия. Помимо пня, грибов не существует. За полным недостатком хлорофилла, гриба природа требует состарившихся пней. Ветшающие пни дают опору бытийствованью пешему грибов. За это речь гриба, того желая или не желая, но самым фактом скромного шептанья достойно превозносит те же пни в их добром качестве для тел грибных опоры, для их цветенья, благопроцветанья, явленья, проявленья и удачи. Да, речь гриба — огромная удача для эволюции суждения о речи. Теперь давай, учи-ка Тарбагана.
Дело было уже в комнате Авеля, куда мы дотащились с высокого порога в Луизину дверь. Тарбаган уже приоткрыл свои сонные вежды и внимательно слушал рассуждения о грибах и опятах. Однако стоило Авелю на него посмотреть, как он опять их сомкнул крепче прежнего.
ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
И я сказал:
— О, Авель! Прошу тебя, раскрой глаза пошире и просто поразмысли, что это означает «спать»?
Вот, вижу, ты их раскрываешь.
Им видится теперь голубоватый мутный шар, кружащий по неверной загогулине, то один, то другой подставляя бок под косматое пламя. Освещенная сторона его спит, оттененная — дремлет, и взирают на него расчеканенные светочи ночи. Спят также запавшие от основания дней ему в недра минералы. Не ощущают они ни смены периода суток, ни сезонов весны и лета. Большие части Вселенной окрашены в нежную дрему. Чем же пробудить спящий простор неосвещенной вечности? Или хладный горный кристалл, дико растущий во мраке? Окинь любые пейзажи. Спят равнины с васильками и одуванчиками, спят влажные места, полные ландышей и незабудок. Члены трав медлительно копят в себе отравы — травяные сонные яды для поедающих их травоядных, таких как водяной козел или речная лошадь.
Вон разлеглась, развалилась она, объевшаяся корнями лотоса матерь всех скотов, библейская «бегемот». Наружу из вод извлекла два уха, два глаза да две ноздри на мускулистых телескопических выступах и грезит, погрузившись мордою в жидкую грязь.
И ты, о Авель, рассуди всесторонне, стоит ли нам спешить и будить Тарбагана? Покуда Тарбаган спит, мир бодрствует в нем. Но стоит ему пробудиться, и мир уснет. А мы должны будем водить его, словно крота, в балет, посвящать в симфонию гласных, зазывать во внутренности созвучий и, вложив ему в уста нашу речь, излагать, как слагается вид образа из веского слога или показывать пути уловления тонкого дыма над телом строки для возбуждения вкуса к звуку. Мы застынем на второй странице.
— Давай приступим к первым определениям, — сказал Авель.
— Изволь. Всякая речь есть речь поэтическая, поскольку она поэтами сотворена и изречена. С другой стороны, будучи в употреблении у людей заурядных, она речь не поэтическая, а самая обыкновенная. Теперь нужно узнать, кто такие поэты. Их нельзя отличить по роду употребляемой речи. Их отличает мера достоинства, и эта мера абсолютна. Когда говорит поэт, цель заключена внутри того, что он говорит. В прочих речах предмет вынесен за пределы. Поэтому я свободно повторяю: все звуки однажды произнесены поэтами и суть поэзия.
— Мы застываем, — сказал Авель. — Пожалуй, и впрямь пускай он спит.
— Пусть так. Но если поэзия есть мера пробужденья, то почему, скажи, стихи иных из наших стихотворцев так скоро и так плотно усыпляют?
— Вот по этой вот самой причине, — ответил Авель.
С этими словами Тарбаган поднялся на собственные ноги.
ОБЛАВА
— Вы бледны, — сказал Старший Гиена, обращаясь наутро к Укушенному. — А между тем будет облава. В округе появилось нечто, ни на что не похожее.
Не прошло и часа, как цепь местных жителей уже смыкала кольцо вокруг широкого поля. Поджигали траву, и видно было, как дымный круг собирается к центру. Гиены следовали за огненной каймой, готовые в известный миг разъять окружение, дать жертве выскочить из живой ограды, а там — навалиться все разом и схватить.
Молодой Кчсвами стоял в цепи вместе с другими своими сверстниками. О чем же думал Кчсвами, глядя на мечущихся в сизом кольце обитателей лесистых холмов саванны? Он видел похожих на дымные тучи голубых гну и облака белых ориксов, огненных жирафов, напоминавших в беге пятнистые молнии, и страусов, подобных раскатам грома. Он наблюдал за перемещениями каждого отдельного зверя и стай, сплоченных, словно единое существо, а также малые группы — по два и по три экземпляра: самцов, самок
