Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Венецианца бил и хаял нашу
Республику, я взял его за глотку:
— А, пес обрезанный!
И нож ему — вот так!
Актер, изображавший Мавра, мог с этим текстом разыграть его самоубийство в виде действа «Драка с невидимым Турком» — зрелище должно было быть варварское, но не лишенное своеобразного великолепия.
Что же касается недостающей стопы Феофана, которая и напомнила Авелю о Турке, то он утверждал, что «…сised» в забавном словосочетании «сirсumсised dоg», «пес обрезанный», во времена Шекспира произносилось на два слога, и стоп там ровно столько, сколько требуется.
Тем временем мы продолжали читать поэму о «Большом Толчке». Феофан приговаривал разные занятные вещи. Недурен, в частности, был намек на «дефект массы»:
Свет — светский повеса,
Чем более светит, тем менее веса.
А описание второй стадии Толчка, на которой создавались ядра атомов углерода и железа:
… и уголь сварился в чугунные ядра
Да чуть водорода, да плюс эмцеквадра —
заставило Авеля одобрительно улыбнуться:
— Неологизм! — Однако, прочитав, что фотоны «алели вдали», он поморщился. Тут Феофан произнес довольно длинную апологию о том, что спектры весьма удаленных тел смещены в сторону красных расцветок. Когда-то синие, они были ближе, но с тех пор все время алеют.
Авель попросил прощенья, и мы изучали «парад светил» в полном благодушии.
Там черные дыры сжимались и гасли
Иные в туманностях тухли и вязли
Иные раскисли в гигант голубой
И тянутся по полю сами собой
За шлейфом галактик в спиральных ливреях
Как красные карлики в белых пигмеях.
Вон, смотришь, кружит розоватый титан
Весь в протуберанцах косматых сутан,
Светил патриархи проходят базаром
Квазаром с надутым султаном пульсаром,
А Солнце из шелка расшитых штанин
Глядит как одетый в шафран мещанин,
Который нажил ослепительных сует
И светом в орбиты планетные дует…
Заключительные строки поэмы:
Космической пылью засыпан туман,
И мир — сотворен… Засыпай, Финнеган! —
тоже не вызвали особых дискуссий.
Все было ясно.
Феофан ждал, что мы скажем, однако сказать что бы то ни было было не так-то просто.
Разумеется, Феофан в поэзии понимал не больше, чем бегемот. Чего-то в нем этакого не хватало. Уяснить более глубокую причину мог бы Авель, но он мечтательно уставился в угол комнаты, обращенный к скоплению внутри созвездия Стрельца.
Я же вовсе не знал, что сказать, а потому смотрел то себе в ноги, то на Феофана.
МЕЖДОМЕТИЕ
— Ах, Феофан, — произнес, наконец, Авель.
— Ох, Феофан, — вздохнул я.
— Что — Феофан? — спросил Феофан.
— Увы, Феофан, — затянули мы оба.
— Ну — и…? — повторил Феофан.
— Феофан, Феофан! — воскликнул я.
— Да, Феофан, — подхватил мой лучший друг.
— Нет, Феофан, — я поддакнул ему.
— Феофан так Феофан, — согласился Феофан и направился к двери. — Спешу к Луизе. Благодарю вас.
Дверь захлопнулась. Послышался звук удаляющихся шагов.
В СТРАНЕ ЧУДЕС
— К которой это Луизе пошел Феофан? — спросил я.
— Как? Ты не знаешь Алисы? А в «Стране Чудес» ты тоже никогда не бывал?
Я знал, что для физиков устроили недавно отдельный бордель. Он помещался в забавном домишке с заячьими ушами в трубе и мещанскими занавесочками по подоконникам. Хотя бывать мне там и не случалось, я обратил внимание на намалеванную детским почерком жестяную вывеску «Страна Чудес» над резным крылечком.
— Неужели Феофан туда таскается?
— А что ему остается? Куда все, туда и он.
— А эта Алиса — хоть ничего баба?
— Баба — как тебе сказать, она у них там одна-единственная, — отозвался Авель. — Очередь. Я раз заглянул из любопытства. Обстановка как полагается: зеркала, зеркала… Столики, журнальчики, шахматы. Все маленькое, как в детском саду. Вокруг навалом игрушек — атмосфера невинности и фантазии. Чайник кипит. И полно физиков. Сидят тихо, все трезвые. Спрашиваю одного:
— Вы последний?
— Это зависит от системы отсчета.
Я ему в тон:
— Скажем, если принять хозяйку этого очаровательного уголка за начало координат.
Он мне:
— Ха-ха-ха. Что-то я вас здесь раньше не встречал. Вы не из обсерватории? У кого кончали?
— Нет, — говорю, — не из обсерватории. Но вы мне все-таки, пожалуйста, ответьте, кто тут последний при условии, что множество упорядочено относительно вектора ожиданий.
— А как вы насчет нелокальной конгруенции?
Я призадумался. Даже стало на секунду стыдно за человечество. Или шутит? Отвечаю как можно осторожнее, чтобы и его зря не обидеть, и самому не вляпаться:
— Когда речь заходит о пространстве простейших событий, я становлюсь сторонником чисто сингулярного подхода.
— Ах, сингулярного… Придется вам тогда посидеть, подождать…
— Хорошо, но за кем я?
— О, за кем угодно.
— А за вами можно?
— За мной? В каком смысле?
Снова покрываюсь горячей краской, но тут является из объятий Алисы клиент и громко делится впечатлениями:
— О, как она растет!
Оказывается у нее манера — в известные моменты она выкрикивает «Ой, я вытягиваюсь!» или «Ой, я опять сокращаюсь!». А эти болваны довольны: девушка, а реагирует как математическая функция, хоть в ряд Фурье разлагай.
Выходит Луиза — ростом она лет на одиннадцать, ножки циркулем, сухие ручонки, платьице до колен, челка, бантик, косичка, носик, веснушки. Выходит и объявляет нараспев, словно былых времен поэтесса:
— Как я росла… Как монотонно и мучительно росла я…
Ей отвечает всеобщее сюсюканье, поцелуи в воздух. Клиенты кричат:
— Алиса, ты просто обязана, обязана почитать нам про Ваньку-встаньку!
Та долго ломаться не обучена, возносится обеими ножками на детский стул и декламирует:
ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Встанька видит Ваньку
— Вставай-ка — говорит.
Ванька отвечает:
— Голова болит.
— Что за уголовщина! —
Давай дивиться Встанька,
— Проще быть не может,
На голову встань-ка!
Ваньке удивиться
Очередь подходит:
Смотрит, удивляется,
Стоит и не уходит.
Читает истово, с выраженьем, чистым и звонким ребячьим голосом. Слышны крики:
— Гоголь-моголь! Гоголя-моголя!
Читает «Гоголя-моголя»:
Полез Гоголь-моголь в бутылку
Хвать пробку об дно кирпичом.
Его не подцепишь на вилку,
И штопор ему нипочем!
Умиление переходит в высший градус, олухи орут:
— Какая пронзительная иррациональность!
— Какое тонкое смещение подсознательных планов и ракурсов!
— Какой смелый отказ от обыденных средств
