Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
– Мама думает, что тебя крестили в речке.
Мама выглядит сконфуженной.
Брюс говорит:
– Возьму отгул на пару недель. Не проблема.
Мама говорит:
– Нет, это слишком.
Из дома доносится новый, особенно выдающийся грохот. Похоже, папа свалил полку или, может, телевизор. Мы слышим, как он орет. Матерится. Черт тебя подери!
Я думаю об Эрле с его воплями и ругательствами. Папа: искусство.
Мы слышим приближающиеся папины шаги и все инстинктивно встаем. Он распахивает входную дверь. Через сетку он говорит:
– Простите меня.
Мы стоим на месте. Я решаю, что мы все думаем одно и то же. Я решаю, что мы все спрашиваем себя: кто это такой?
– Зайдете внутрь? Дадите мне еще один шанс?
Вот это искусство.
Я решаю, что если мы зайдем, то зонтик я буду держать открытым.
Мама говорит:
– Я хочу, чтобы к утру тебя тут не было.
Папа говорит:
– Ну имей совесть! Меня только что уволили!
– Тебя не уволили, – говорит мама. – Ты на перестановке.
– Меня уволили.
Мама вздыхает:
– Значит, ты нам соврал?
– Увольнение – позор для любого мужчины, – говорит он. Искусство. Искусство. Искусство.
– Ты из какого года, Чет? Девятьсот пятидесятого?
– Вы нужны мне, – говорит папа, имея в виду нас с мамой. Он притворяется, что Брюса тут нет.
– Чтобы утром тебя тут не было, – повторяет мама.
– Я же тебя не бил! – говорит он.
Мама говорит:
– Ты так ничего и не понял.
Я понимаю. Отсутствие насилия – это еще не любовь.
Брюс говорит:
– Не хочешь вернуться в дом и поговорить как взрослые люди?
Папа игнорирует Брюса. Он говорит:
– Хелен, прошу тебя! Ты не можешь вот так меня выгнать! У Сары еще два года!
– Я переживу, пап. – Я повторяю себе, что проблема не во мне.
– Ты ребенок! Ты даже в школу не ходишь! – С этими словами он давит на сетку. Бьет все, что не человек.
– Я не собираюсь заходить, когда ты в таком состоянии, – говорит мама.
Я смотрю на папу за сеткой. Он страшный. Страшнее, чем я его когда-либо видела. И на вид безумный. Я бы на мамином месте тоже к нему не пошла. Я никогда раньше не боялась папы, но теперь боюсь. Не знаю, это из-за мясорубки или ситуации в доме. Он только что избил наш дом.
Он говорит:
– Тогда ты иди ищи, где жить. Это мой дом.
Мама вздыхает:
– Чет, ты ведешь себя как ребенок.
Папа передразнивает ее с преувеличенным вздохом:
– Хелен, ты ведешь себя как сука!
Брюс достает телефон и набирает 911.
Через сетку видно, что папа разгромил всю гостиную. Кофейный столик разломан пополам. Книжный шкаф он опрокинул. Папа весь потный и тяжело дышит. Треники его выглядят все так же по-идиотски.
Маме, похоже, больно смотреть, как Брюс вызывает полицию. Она держится за голову – кончики пальцев на лбу, большой палец на щеке, как будто у нее мигрень. Но она стоит перед дверью, загораживая Брюса, чтобы папа не мог ему помешать.
Вот что я думаю. Мы надеемся, что крыс можно извести тем, что продается в ближайшем магазине. Но в конце концов, если это не срабатывает, приходится вызвать специалиста-дезинфектора.
Никто из нас не хотел, чтобы доходило до такого.
Я смотрю на папу, который вернулся в гостиную в поисках, чего бы еще разбить. Он берет керамическую сову, которую я слепила в младшей школе, и, когда он замахивается, я кричу: «Стой!» Но он все равно кидает, и сова разбивается о плитку перед камином.
Я обожала эту сову. Мама обожала эту сову. Папа обожал ее больше всех.
С той совы родилась моя мечта. В тот вечер мы все собрались за ужином, обсуждая, какая я талантливая.
Первый класс. Зарождение мечты.
Может быть, задолго до «Спящей девушки» Лихтенштейн в школе создал сову, которая получилась лучше, чем у всех его одноклассников. Может, она состояла из точек. Может, до того как Мыльная дама была погребена в щелочи, у нее были свои мечты, но теперь ей остается только беззвучно кричать на 22-й улице, заключенной в стекло и выставленной напоказ, как экспонат.
Это не мой головной убор. Головной убор не был рождением. Он был для меня важен, но он был концом. А сова была началом. И теперь, когда этой совы больше нет, мне хочется нарисовать ее, чтобы не забыть. Все, что было разрушено в моей жизни, мне хочется нарисовать. Как торнадо Кармен. Я вдруг понимаю ее так, как никогда раньше. Во мне чувство больше злости – мне кажется, это ярость. Мне кажется, после стольких лет онемения, тишины, улыбок, притворства я наконец почувствовала что-то неконтролируемое.
Пусть он меня ударит. Полиция уже едет. Пусть он меня разобьет о плитку перед камином. Пусть он останется всего-навсего крысой.
Я протискиваюсь мимо мамы и захожу в дом. Папа стоит у полки с нашими DVD.
– Ты попадешь в тюрьму, пап.
– Я уже в тюрьме.
– Ясно.
– Закрой зонтик! – говорит он. – Это к несчастью.
– Да ну?
– В каком это смысле «да ну»?
– Не знаю, пап. Я просто знаю, что ты ведешь себя как сумасшедший.
– Это не я копов вызвал.
– Ты хоть сам себя видишь? – спрашиваю я. – Ты видишь, что ты сделал? Оглянись вокруг, папа. У тебя проблемы. Понимаешь?
– У меня хотя бы есть диплом о среднем образовании.
Я качаю головой. Если вот так для мамы выглядела жизнь с папой последние двадцать лет, не знаю, как она это выдерживала.
– Туше, папа.
Он отводит взгляд от коллекции фильмов и идет ко мне. Быстро.
Я подбираюсь, приготавливаясь. Но он останавливается. Поднимает руки в воздух. Смеется:
– Не вышло. Ты просто ребенок. Ты меня не доведешь до того, чтобы тебя ударить. Приведи мать. Это она виновата. Это она разгромила все твои вещи.
Папа вытягивает руку и хватает мой зонтик. Выкручивает мне запястье, чтобы я его отпустила. Выворачивает зонтик наизнанку, срывает ткань с металлических спиц и гнет зонтик о колено, ломая его пополам.
Я понимаю, что у всех моих взрослых Сар не тот же зонтик, что у меня. А я и не замечала разницы. Наверное, не важно, какой именно у тебя зонтик – главное, чтобы он защищал от сыплющейся с неба фигни.
С улицы доносятся голоса.
Я оставляю папу в гостиной доламывать мой зонтик и иду к двери. Два полицейских расспрашивают маму о том, что происходит.
Я говорю:
– Он тронулся.
– Все будет хорошо, – говорит Брюс. – Поверь мне. Я таким постоянно занимаюсь на работе.
Полицейские заходят внутрь. У меня теперь нет зонтика. И совы. И
