Почти 15 лет - Микита Франко
- Ладно, давай полежим.
Пока Юля перетаскивала из своей комнаты кукол, Лев менял белую рубашку на белую футболку, а брюки на пижамные штаны (чёрные). К моменту, когда он подошел к дивану, на его постельном месте были уже три женщины: Алёна, Майя и Джессика фон Де-Браун. Все они, разложенные в ряд, занимали его подушку. Джессика фон Де-Браун оказалась темнокожей, а у Майи была нестандартная фигура с пухлыми боками.
- Они тоже будут с нами лежать? – уточнил Лев.
- Да, - кивнула Юля. – Они мои подружки.
А потом всех их представила. Лев сразу же спросил о происхождении имени Джессики, на что получил ответ:
- Она американка.
- Но приставка «фон» используется в немецких фамилиях.
- Нет.
- Да.
- Нет.
- Да.
Юля сердито нахмурила брови:
- Зачем ты споришь с ребёнком?
- Ну извини.
Юля сдалась, объединив два факта в один:
- Она американская немка.
- Немцы не бывают чернокожими.
- Бывают.
- Нет.
- Да! – разозлилась Юля. – Не спорь!
- Почему ты отвергаешь знания? Я даю тебе новую информацию, а ты…
- Афронемцы! – перебила Юля. – Они называются «афронемцы»! – и показала ему язык.
Лев опешил:
- Откуда ты знаешь?
- Мне папа рассказывал. Мы с ним уже об этом спорили. Так что ты проиграл.
Лев, не желавший принимать поражение от пятилетней девочки, хотел ей рассказать, что они, эти афронемцы, ненастоящие немцы, а выходцы из африканских стран, но всё это звучало как-то нехорошо и отдавала теориями о «чистоте», поэтому он решил закрыть тему.
Он щелкнул выключателем, гася люстру в гостиной, и зажёг торшер над диваном, образуя вокруг Юли и её «подружек» оранжевое пятно света. Затем лёг рядом с ними, подперев голову рукой, и посмотрел на Юлю.
- А где я буду спать, если тут они?
Девочку проблема Льва не заинтересовала, она пожала плечами:
- Не знаю.
Лев шутливо цокнул:
- Вот так всегда.
- Как?
- Нигде мне нет места.
Он нервно посмеялся, чувствуя, как шутка выходит за рамки шутки. Юля, будто уловив это, посмотрела на дядю с серьезным сочувствием:
- Правда?
- Да нет…
- У тебя есть место.
Она потеснила кукол, освобождая чуть-чуть пространства на подушке. Сказала:
- Вот. Можешь лечь.
Лев аккуратно пристроился с краю – влезало ровно полголовы.
- Я вас сейчас уложу спать.
- И меня?
- Да. Будешь моим четвертым ребёнком.
- Как мило.
Юля натянула одеяло на своих кукол, проследив за тем, чтобы Льву тоже достался краешек, и, усевшись по-турецки, деловито сообщила, что сейчас будет петь колыбельную, а все остальные должны будут под неё заснуть. А потом вправду запела.
Это была неожиданная песня – не «Баю-баюшки-баю» и не «Спят усталые игрушки», которые Лев ожидал услышать от племянницы – нет, это была песня про сверчка: «За печкою поёт сверчок». А ещё она была про «сыночка», и тем страннее, что её пела Юля, которая вообще-то была дочкой, а значит, слышала от родителей другие колыбельные.
Лев даже перебил её:
- Откуда ты знаешь эту песню?
- Она есть на моём диске с колыбельными, - объяснила Юля. – Мне нравится, но мне не подходит. А тебе подходит, потому что ты сыночек. И потому что там про серого кота.
Аргумент про кота был неясен, но он посчитал, что не должен просить его пояснять. А девочка продолжила петь:
Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там на небе,
Как нас с тобою серый кот
В санках на месяц увезет.
В санках на месяц увезет…
К следующему куплету она смахнула всех своих дочерей-подружек с подушки, устроилась рядом со Львом, обняла его, закинула правую ногу на его живот, прижалась щекой к груди и тихонечко допела куда-то в ложбинку между ключицами:
Ну, отдохни хоть капельку,
Дам золотую сабельку,
Только усни скорей, сынок,
Неугомонный мой сверчок.
Неугомонный мой сверчок…
Юля заснула быстрее Льва. Тот ещё час тихонечко дышал в темноте, не зная, как приноровиться к ребёнку, чтобы случайно не смахнуть её на пол, и как привыкнуть к этому сладкому щемяще-нежному чувству в груди, разлившемуся в нём, как горячее какао.
Он соскучился по детям.
Соскучился по мужу.
Соскучился по чувству, когда по-настоящему обнимают.
Зато, когда он наконец уснул, тень к нему не пришла. И он был трезвым.
Почти 15 лет. Слава [34]
Ваня и Мики плакали по-разному. У Славы была воображаемая градация слёз своих сыновей и, надо сказать, младший и старший сильно отличались друг от друга в этом вопросе.
Мики бывал раздражающим в своём плаче. Лет до семи он умел протяжно ныть, краснеть и рыдать без слёз, хныкать, как младенец, и закатывать истерики. Всё это Слава мысленно называл «ненастоящим плачем» - сын использовал эти техники только в выгодные для себя моменты: уговорить, надавить на жалость, выпросить, заставить… Настоящие слёзы Мики были очень тихими, как будто он не хотел, чтобы их кто-то заметил: сворачивался клубочком, дышал ртом (потому что нос забивало), а сам, тем временем, скулил в коленки. Такие слёзы очень легко просмотреть, и Слава (он был в этом уверен) пропустил как минимум половину случаев в жизни Мики, когда тот плакал. Просто потому, что не слышал, не видел, не обратил внимания.
Изучать виды Ваниных печалей пришлось целый год. Вся эволюция детского плача младшего сына прошла мимо Славы: от первого, который являлся способом общения с миром, до последующих, когда плач превращался в инструмент управления взрослыми и чужими эмоциями. Он не знал, когда Ваня расстраивается по-настоящему, а когда только пытался сделать вид, что расстроился. Но кое-что он уяснил с первых дней: Ваня плакал душераздирающе независимо от причин и их искренности.
Когда Мики рассказал брату о невозможности продолжать занятия музыкой, Ваня плакал именно так: на огромные широко открытые глаза наворачивались тяжелые слёзы, которые медленно падали с ресниц на Ванину пижаму. Диаметр пятна от одной слезинки был размером с пятирублевую монету – вот настолько большими они были. Слава, стараясь утешить сына, прислонил его лбом к своему плечу, и одной минуты хватило, чтобы насквозь промочить рукав футболки.
Слава пытался найти для Вани подходящие слова, и ненароком говорил вещи, в которые сам не очень-то верил. Например:
— Слух может восстановиться со временем.
И тут же:
— Ну а если нет, хороший повод попробовать себя в чём-то новом!
От
