Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров
Настроение было отличное. Каждый раз, когда он оказывался в воздухе, ему хотелось петь, хоть прежде он за собой такого желания не замечал. Глядя сверху на приближающуюся землю, ему казалось, что все это он видит нарисованным, как бы на картине художника. На зеленой траве – яркие купола парашютов, с двух сторон полянку окружал лес, деревья, освещенные ярким осенним солнцем, выглядели позолоченными. Казалось, что деревья замерли, недоуменно смотрят на такое представление. Бабагельды всегда казалось, что парящие в воздухе парашюты похожи на туркменские кибитки, а сам он себе представлялся всадником, въезжающим в аул.
“…Возле кибитки, как всегда увидел бабушку, которая сидела, прислонившись к тяриму.
– Сынок, как ты жив-здоров?
– Хорошо, – хотелось крикнуть Бабагельды.
– Не видал ли ты там дядю своего, он тоже в Россию ушел…»
Теперь перед глазами Бабагельды ожило лицо дяди. И он тотчас забыл о том, что еще несколько секунд назад ему хотелось петь.
* * *
Прыжки подходили к концу. Парашюты были сложены по-ротно. Ребята группами расселись на поле, устроив маленький перекур, да и поговорить есть о чем, столько впечатлений за сегодняшний день, а главное, как им кажется, что учения прошли на “отлично». Теперь дело за командирами, что скажут они.
Офицеры небольшой группы собрались возле руководителя полетов, обсуждая только что закончившиеся прыжки. Видимо, все прошло хорошо, командиры улыбаются и, пожимая руку подполковника Ицена, расходятся по своим подразделениям.
Только лейтенант Буйнов по-прежнему оставался суровым. На его лице ничего нельзя прочесть. Проверив наличие парашютов и личного состава, он доложил об этом длиннолицему майору и повел ребят к машинам.
И в машине, пока ехали в полк, ребята говорили только о прыжках. Вспоминали, как парень из другой роты, растерявшись, открыл запасной парашют, который можно было использовать только в случае крайней необходимости. Но никто не знал о ЧП, которое произошло с Витей Бахтияровым, да и самого Вити среди ребят не было. Он не смог заставить себя прыгнуть с самолета, когда был отдан приказ. Бахтияров остался в самолете. Его сразу отослали с каким-то поручением, поэтому никто ничего не знал о нем. Все были увлечены прыжком парня, который одновременно открыл оба парашюта: одни его осуждали, другие сочувствовали. Богатырского сложения Инюшин сказал, что это его земляк, и стал описывать его внешность для тех, кто не мог его вспомнить:
– Ну, еще до того, как нас поделили на роты, спал между Прокопенко и Андурсовым-вторым. Да его нос стоит один раз увидеть и уже никогда не забудешь. На лису похож, и сам цвета желтого…
– Нам его внешность ни к чему, а поступил он глупо, – осуждающе сказал Луговкин.
Не слушая Луговкина, Инюшин рассказавал, как его земляк пытался в небе исправить свою ошибку. Увидев, что основной парашют раскрывается, он попытался тут же, в воздухе, собрать запасной. Луговкин ехидно улыбнулся и посмотрел по сторонам, пытаясь по лицам товарищей прочитать их отношение к этому событию.
– Он должен был хорошенько посмотреть наверх. Видишь, что парашют бездействует, через некоторое время снова посмотри наверх.
– А потом, уже на подходе к земле, посмотри на небо в третий раз, и это будет твоим последним видением голубого неба, – издеваясь над Колобком, произнес Андурсов и засмеялся.
– Это на словах так просто, смотреть по сторонам. До того, как парашют раскроется, не то что по нескольку раз на небо смотреть, а в себя-то прийти никак не можешь, – негромко сказал Михайлино.
– С Михайлиной все ясно. Он каждый раз приходит в себя после того, как парашют раскроется, – смеясь, ответил Луговкин.
– А ты не болтай глупостей, Луговкин! – возмутился Михайлино, лицо его покраснело от возмущения.
– Небо не прощает ошибок, – сказал кто-то.
– Самое главное, он ведь благополучно опустился на землю. Спустился! Вот в чем дело! – не отступал Михайлино.
– Ты хочешь сказать, что победитель имеет право заказывать музыку.
– Мне хочется быть музыкантом, чтобы играть в честь этой победы.
– Хотел бы и я быть в этом оркестре, – не успокаивался Колобок.
– Давай, давай, издевайся. Если и в следующий раз так случится, то он не отделается так легко. Хорошо, что сегодня ветра не было, а то его парашюты запутались бы, и тогда точно был бы концерт по заявкам… – высказался Михайлино.
Некоторое время в машине стояла тишина. И только сейчас Луговкин заметил Бабагельды, который сидел через человека от него. Надвинув пилотку на лоб, он похлопал его по плечу. Тот нехотя повернул голову в сторону Луговкина и кивнул головой, словно спрашивая: “Что надо?».
– А ты чего молчишь? – спросил Луговкин. – Все, кроме тебя уже высказались, а ты как в рот воды набрал.
Бабагельды было не до шуток и не до разговоров.
Его не оставляли мысли о дяде, которого он знал только по фотографии, которая висела у них в доме. Их односельчанин, Арнагельды ага, который уходил вместе с ним на фронт, рассказывал, что они попали под обстрел, бомба разорвалась совсем рядом и пятерых солдат ранило. Арнагельды ага сам отправлял дядю в медсанбат. По рассказу Арнагельды ага, это случилось в сорок втором году, а письма от дяди приходили и в сорок втором году и в сорок четвертом. А потом ничего, как обрезало…
Пока Бабагельды был поглощен воспоминаниями, машина проезжала мимо свекольного поля, где работали женщины. Увидев их, Андурсов первый заорал во все горло:
Через две весны,
Через две зимы,
Отслужу как надо, и вернусь…
Ребята дружно подхватили песню, и через минуту она звучала на все поле. Женщины разогнулись от грядок и, улыбаясь, махали вслед машине платками. Когда свекольное поле осталось позади, ребята как по команде замолкли, и каждый подумал о чем-то своем, сокровенном, кто вспоминал своих девушек, а кто только мечтал встретить…
* * *
Через два месяца настал день воинской присяги. Кончилась жизнь в карантинной роте. В этот день в полку вывесили флаги, офицеры в парадной форме, в столовой специально ради такого торжественного
