Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Преследовать было безумием. В неверных сумерках рассвета нашли только разлитую воду, да что-то прилипло к рукам. Вся земля вокруг была истоптана следами копыт, поменьше, чем ноги онагра. Светало.
Доржиев сделал несколько крепких глотков отменной лесной заварки и вновь погрузился в созерцание.
Солнце раннего утра осветило философов, покидавших злополучный лагерь. Легкая стайка людей-гиен, которых привлекли ночные вопли и запах свежей крови, двинулась следом. Старались держаться в отдалении, оставаясь незамеченными. Скакали от тени к тени короткими перебежками. Прятались за деревья, за выступы скал, за отдельные камни. Подавали друг другу неясные знаки: «ко мне», «вперед», «ложись». Шли бесшумно, след в след, ползли ползком на брюхе, падали в травянистые выемки мордами вниз, прижавши уши, или вскакивали с коротким внезапным хохотом, задрав голову к небу, эти люди-гиены. Останавливались, только чтобы задавить мышь, лизнуть дикого меду да подобрать брошенное яйцо струфокамила.
Кто это был
Полосатые люди известны с глубокой древности. Лукиан Самосатский сообщает нам о черно-белом эфиопе, который был представлен ко двору Птолемея Эвергета вместе с трехгорбым верблюдом и парой индийских фениксов. Царь не нашел в учении этого софиста ничего особенного и вскоре о нем забыл. Верблюд же издох без присмотра.
Полосатые лошади выступили на историческую сцену позднее, в эпоху Антонинов. Мир науки долго колебался, причислить их к роду Equus, то есть собственно к лошадям, или к роду Asinus, то есть к ослам. Одно время зебр выделяли в отдельный род Hyppоtigris. Памятником этому заблуждению осталась поэма о событиях, непосредственно предшествовавших знаменитому эдикту Каракаллы от 212 г. н. э. с реформой принципов римского гражданства.
Сейчас зебр, лошадей и ослов зачисляют в один и тот же род.
ЛЕТО ТАРБАГАНА
Если бы Тарбаган был кулан, вольно пасся бы он под крылами бурого бородатого беркута. А будь он холм, поросший саксаулом, мы нашли бы следы сайгака в его тенистом прибежище. Окажись он неведомо кем, ветер тень бы его унес ввысь, под дождевые облака. Но Тарбаган возник среди людей, и мы застаем его у Доржиева, отроду лет семи — двенадцати, у ног учителя, у которого он учился молчанию. А дождь пронесся выше, чем тень его, смыв отпечатки сайгачьих копыт у орлиного гнезда под саксаулом, где суровый птичий царь и поныне пялит неподвижное око вслед блеску солнечных точек на исчезающей вдали шкуре кулана.
Если бы Доржиев был вулкан… Впрочем, дело пока о Тарбагане.
Санями с шестеркой бурундуков Тарбаган пересек высокую Обь. Пурга скрипела стволами протяжно поющих сосен. Во тьме сиял город. Возле двухэтажного бревенчатого дома без крыши ползучая квадрига остановилась. Исчезли полосатые белки. Тут жил Доржиев, верхняя родня по отцу. Тарбаган взошел по лестнице вверх и увидел человека в халате. Струями шелковой чешуи узкие перистые тела уходили в белые петли свивающихся в хвост чресел. Ткань сыпала снег и иней: иньская чешуя блестела шелком на белоснежном переливе в кошачьих изгибах змеиного туловища. Дверь захлопнулась, и струящийся лесной иней мгновенно погас. Ему дали горячей воды. А за дверью и за окном иней тек длинными струями из-под звезд: с черного неба высочайшей из рек Сибири падала, летая, тая рано над домом Тарбагана, пурга, кристаллический порох бурного снега, ветреная инея инь и янь непогоды.
А мальчик пил горячие воды, и так прошло семь лет.
Будь Доржиев просто вулкан, нам довелось бы увидеть однажды, как дым и пепел высыпаются в небо черным столбом сквозь полярную шапку. Но если Доржиев и был вулкан, то вулкан этот был потухший. Лишь изредка в воздухе над испепеляющей влагу чашкой проносился перед ним вихрь с криком:
— Пурх! Хурх! Я последний спившийся шаман Онг Удержи-Ветер! — и вялые тела драконов схватывала невидимая судорога. Но головы спали, прошло семь лет, а Доржиев все пил пламенеющую воду и думал о тех, кто ушел за кваггой.
— Живая падаль идет! — ликовали в селении людей-гиен.
Продолжались праздничные приготовления. Самки в возрасте столпились около круглой скалы. Щенки с детенышами таскали сухие обломки кустарника для костра, украшали себя шиповатыми соцветиями. Кое-кто уже пробовал приплясывать, не касаясь мордою почвы: лапы помогали удерживать равновесие. Понемногу составились хороводы из молодежи. Украшенные мохнатыми татуировками и стянув в два округлых пучка натертую глиной шерсть головы, ковыляли девицы. Блестели всеми оттенками масла повидавшие виды осклабившиеся самцы. Тряслись ожерелья из магических жучек. Хороводы сближались и удалялись, распадались на пары, падали все разом, скользя мохнатыми телами меж рук, бедер, локтей, вскакивали, визжали и снова бежали:
— Живая! Живая! Живая! — дружелюбным воем встретила философов деревенская церемония. Их окружили и стали подталкивать поближе к костру.
Картина перед глазами Доржиева поехала полосами. В сухой степи вдруг возникли просеки влажной травки. Между пней восстали счастливые семейства нежных рыжих грибов с белыми точками на крышах. Заблестела роса. Полосы расползлись, но лишь с тем, чтобы вновь сплестись в рассветный перелесок. Вот-вот солнце взойдет — и Доржиев увидел лысую рыжую голову воскресающего западного предка в белых туманных пятнах. Доржиев расправил перья и понесся лицом к закату. Багряный шар теперь грел ему брюхо, кругом катались змеиные вихри. Там белое пламя пропрыгало между мрачными кучевыми громадинами, раскаленный дождь стал струиться из драконова чрева в Тарбаганову чашу. А Доржиев еще немного выше воспарил и увидел, как медленно ползет к нему навстречу русый волокнистый атмосферический гриб. Это был демо-графический гриб, дитя заката. Словно копна вселенского сена, дышала скошенная, постепенно распухающая масса, поглощая все, чего ни касалась, — и не видать уже ни третьих небес, ни четвертых. Драконы Онга попятились, приспустили крылья.
— Угли, угли, — вскипел шаман.
Тарбаган протянул ему горсть. Дракон рыгнул эти угли в грибную копну, края травинок зарделись, и стало видно, что корни стога уходят вглубь, в самую середину галактического Стрельца. А копна все пухла.
— Угли!
Вновь Тарбаган дал горсть, и тут ему сжало ладонь вокруг каленой пригоршни, взвило ввысь и с новым криком:
