Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Обилие европейских признаков — архитектуры, католических церквей, одежды, белокожих лиц и испанского языка, наконец, — всё это обманывало: Европа была допущена в этот мир, но на правах всего-то гостьи. Она была — соус к пище. Пудра, что тонким слоем лежала на смуглых индейских скулах.
— Compañeros, я решил отказаться быть европейцем. В Мексике надо стать индейцем, чтобы понять хоть малость. Возьму себе индейское имя, переоденусь в шкуру бизона. Если вдруг решу принести вас в жертву — Солнцу, Луне или руководству “Совкино” — не удивляйтесь.
— Спасибо, что предупредил, Свирепый Вождь.
— Нет, это имя нехорошо — чересчур прямолинейно. Хочу что-то поэлегантнее.
— Не привередничай, Прекрасное Перо.
— И это нехорошо — слащаво.
— Я не знаю, что ещё тебе предложить, Взъерошенный Опоссум.
— Нет-нет, насмешки над внешностью — последнее дело.
— Тогда выдумай себе имя сам, Противный Броненосец.
— А вот это уже ближе. Только буду не Противный, а Раненый… нет, Кровоточащий Броненосец!
Растворённость всего и во всём — это была ещё одна основа местного мира. Древнее язычество милосердно принимало в себя принесённое пару веков назад христианство. События Библии и исторические факты срастались на фресках друг с другом и с бытом беднейших крестьян; искусство не запиралось от людей в музеи и театры, но жило в обиходе, как горшки и башмаки, составляя повседневность.
Здесь каждый танцевал, рисовал, сочинял, работая, отдыхая, соблазняя или вымаливая милостыню. И никто не взялся бы различить, что именно поют на рассветах и на закатах пеоны — то ли песню, то ли молитву, то ли одному богу, то ли многим, по языческой привычке сопрягая бытие с высшими силами, а по велению души — с искусством.
С лучшими художниками можно было знакомиться по росписям где-нибудь на сводах вокзала или почты. Лучших актёров — увидеть в деревенских балаганах, где по выходным свои лицедействовали для своих. Лучших певиц и танцовщиц города — вовсе не на сцене, а в публичных домах.
Из них состояла знаменитая улица Яростного Койота (самые образованные узнавали в едва ли произносимом для европейца названии Nezahualcóyotl имя поэта и философа доколумбовой эпохи, но таковых было немного). Первые этажи здесь распахивались к прохожему бессчётным количеством двустворчатых дверей. За каждой — крошечная комнатка, где на фоне красного коленкора извивается в танце дева, подпевая себе и отстукивая каблуками. Её сильные пальцы не нуждаются в кастаньетах, а голос перекрывает голоса конкуренток. Её страсть к музыке и ритму — эта страсть неподдельна, и зрителя пробирает дрожь, даже если просто идёт мимо, к следующей дверце.
— Почему вы так любите смотреть на проституток, Эйзен? Вы же ими не пользуетесь.
— Шлюха — отражение чаяний народа. Я смотрю на шлюх, чтобы лучше понять мексиканское общество, осознать его во всей полноте, так сказать, ширине, глубине и… Увы, закончить мысль не смогу — вымарано цензурой.
— И что же вы такого особенного поняли за последний час?
— Жаль, что я не пользуюсь шлюхами, вот что я понял.
— А в ком же тогда, многоуважаемый товарищ Эйзенштейн, отражаются чаяния советского общества?
— Что за вопрос, уважаемый, но несознательный товарищ Александров?! Конечно же в творческой интеллигенции! И более прочего — в членах государственных структур, к примеру родного “Союзкино”. Вспомните хотя бы одухотворённый лик нашего начальника, товарища Шумяцкого… Перестаньте хохотать, Тиссэ! Уважайте труд присутствующих дам. Они могут подумать, что вы ржёте над ними. Гриша, уймите Тиса…
Растворены друг в друге были и различные времена. Доколумбов мир и мир конкистадоров, феодальный уклад и технический прогресс перемежались, перемешивались и замесились наконец в единое тесто.
И рычали по центру Мехико кадиллаки — ничуть не меньше, чем по Mulholland Drive. И восседали в них дамы словно с полотен Веласкеса, и прятали нежную кожу под ворохи кружева, цветов и вееров. Мимо по тротуарам вышагивали пеоны в белых штанах и индейцы (эти вовсе без штанов, а в одних только перьях). И попы торопились в храмы, что были построены на месте языческих. Из главного же храма смотрела на подопечный город и улыбалась ему Гваделупская Madre — прекрасная и смуглая, как шоколад.
■ Иконе Гваделупской Богоматери исполнялось четыреста лет. К празднику ожидали паломников со всех городов, ближних и дальних. Eisenstein & Co задумали пойти туда после завтрака, но были разбужены много раньше.
Ещё сквозь сон Эйзен различил какой-то мощный гул — будто на расстоянии вытянутой руки от подушки. Привыкший к вечному шуму Аламеды за окном, он хотел было спать дальше, но гул нарастал, наполнялся грохотом и свистом. Когда ударили в набат — не в одной церкви, а во многих окрест, — пришлось продирать глаза и открывать жалюзи.
Небо было ещё чернильно-чёрным, а по земле, освещая ближние кварталы, медленно текла огненная река. Не помещаясь в берега проспекта, она выплёскивалась на соседние улицы и заливала парк. Люди — не сотни, а многие и многие тысячи. Все — со свечами в руках, и все — на корточках. Ползут. Поют. Дрожащая поверхность огня то и дело взрывается фонтанами фейерверка. Голоса колоколов мешаются с людскими и превращаются в единое гудение, слышимое не только ушами, но и внутренностями.
Эйзен стукнул в одну стену номера, затем в другую: подъём, compañeros! И Тис, и Гриша тотчас постучали в ответ: давно уже встали. Взгляд на часы: четыре утра. Nuestra Señora…
По дороге хотели снимать фото, но это было решительно невозможно: давка на улице такая, на ногах бы удержаться — пилигримы занимали всю ширину дороги и тротуаров, а зевак, что глазели, не опускаясь на корточки, прибивало к стенам домов и вышвыривало в боковые проулки. Неслучившихся кадров было жаль: зарево от множества свечей и петард освещало процессию так ярко, что видно было даже морозное дыхание певунов. Делать нечего — потянулись по берегам огненной реки со скоростью ползущих, кишками ощущая монотонные ритмы песен и колокольного боя.
Любое слово приходилось орать в ухо собеседнику, и не по одному разу, потому скоро перешли на жесты. Флегма Тис, и в обычное-то время немногословный, только посмеивался, а вот впечатлительный Гриша работал руками с итальянской страстностью: хватался за голову, затыкая уши, и тряс ладонями, жестами пытаясь донести до товарищей хоть что-то. Эйзен же взирал на человеческий поток зачарованно, как дитя, и даже рот раскрыл от чувств.
Индейские лица — скуластые, губастые, и широконосые, и горбоносые — были исполнены такой набожной страсти, какой Эйзен ещё не видел. Чернущие глаза горели верой свирепо, словно людям предстояло не торжество, а смертный бой. Что за чувство гнало их — ползком по холодной земле, за многие вёрсты, — любовь к Богородице или древняя привычка поклоняться небу, чей бы облик оно ни принимало?
В медленном потоке пресмыкающихся иногда высился и кто-то идущий — каждый нёс по большому бревну, положив его на плечи и обвив руками, так что напоминал распятого. Усиливала сходство и скудость одежды — всего-то повязка на бёдрах. Ноша была тяжела, от обнажённых тел носильщиков шёл пар. Рассмотрев одного поближе, Эйзен понял, что на плечах у шагающих не брёвна, а стволы кактуса. Их длинные иглы взблёскивали, как стальные, в мерцании свечей. Тотчас померещилось, что в общем гомоне различим ещё один звук — страдальческий стон.
Можно было свернуть на смежные улицы и попасть к храму быстрее: они были забиты не паломниками,
