Экспресс-36 - Борис Сандлер
Появление Лейба на нашей улице каждый раз давало Сорке возможность излить на него всю свою желчь. Заслышав ее проклятия, бедолага Лейб еще сильнее, еще усерднее тряс погремушкой, словно грохотом этим хотел отогнать злых духов, насылаемых на его голову. Позабыв о хромоте, он со всей своей амуницией опрометью несся к первой остановке — дому Кушнира. Там Лейб мог остановиться и перевести дух, там он находил для себя безопасное убежище. К легендарному кавалеристу даже Сорка уважение проявляла. А может, и побаивалась его.
Так это и тянулось из года в год. Разве что с перерывом на военное лихолетье, которое Сорка пережила в эвакуации, а Лейб — на фронте. Раненный в ногу, он после госпиталя возвратился домой и едва ли не в первый же день появился на нашей улице, еще лежавшей в руинах. Бывшая его невеста только того и ждала — встретила Лейба с таким «гостеприимством», на какое она одна и была способна.
В тот пасмурный весенний день, о котором идет речь, Сорка Вековуха тоже сопровождала Лейбово громыхание своими расчудесными проклятиями, стоя возле дома Матвея Исаковича Кушнира — на противоположной стороне улицы.
— Бандит! Изувер! — не уставала она ругаться, тыча укороченным наполовину пальцем в нахмуренное небо. — Как только земля такого носит, чтоб он провалился!
Тогда Матвей Исакович погрозил в ее сторону своей палкой и произнес с глубокой скорбью: «Эх, Лейб, Лейб, где моя шашка?» А Лейб, как всегда, ответил ему: «Точно, точно…» — и принялся за работу.
Железо гремело, лились потоки искр. Огненные речки затекали в рукава Лейба, как в водосточные трубы, и отражались в толстых стеклах его очков. «Точно, точно…» — бормотал он себе под нос и нажимал на педаль с каким-то особым упорством.
— Чтоб его земля поглотила! — надрывала горло Сорка Вековуха. — С руками, с ногами и со всей его машиной поганой в придачу!..
И тут внезапно сверкнула молния. Жуткий гром сотряс небо, пророкотал еще несколько раз и откатился на другой конец города.
— Точно! Точно!.. — уже зло, сквозь зубы процедил точильщик. Его нога упрямо жала на педаль, а тело все сильнее раскачивалось, словно в молитвенном экстазе. С чудовищной скоростью вращался металлический стержень, издавая дикий визжащий звук, от которого мороз пробегал по коже. Со всех точильных камней посыпались колючие искры…
Мы стояли зачарованные и завороженные, оглушенные и ослепленные. Изумление и восторг клокотали в нас, как и прежде, но на сей раз к ним примешивался ужас, усиливавшийся с каждой секундой. Я почувствовал, как, вероятно, может почувствовать только ребенок или зверек: что-то начинается — необыкновенное, фантастическое, чего я в своей жизни никогда не видел.
И тут Лейб-точильщик вместе с точильным станком, как единая конструкция, которую никакая сила не способна разъять, начал погружаться в грунт. А поскольку жал он на педаль все сильнее и сильнее, вся конструкция быстро скрылась под землей. При этом не переставало звучать его упрямое «точно-точно», но уже почти механически, как это случается в сломанных граммофонах. «Точно-точ…» — едва доносилось из-под земли. Последняя искорка вспыхнула и сразу погасла…
— Всё… Окончательный конец! — подвел итог Матвей Исакович. — Взаправду провалился…
И тут в напряженной тишине раздались рыдания Сорки Вековухи: как-же-я-теперь-без-него-жить-буду-у-у?
Больше Лейб-точильщик на нашей улице не появлялся. Не исключено, что он был последним точильщиком — если не на всем белом свете, то уж по крайней мере у нас в городе. «Напрасная жертва своего полезного ремесла и горькой злобы одной старой девы», — заключал обычно рассказ о нем Йосл-шамес.
Тринадцатая мистерия: Земля Амазонская
Акация во дворе бельцкой синагоги, как, надо полагать, и все прочие деревья в городе, обладала собственным возрастом и собственной историей. Йосл-шамес, постоянный обитатель лавочки под ее развесистой кроной, как-то объяснил мне, что на пне отмечены прожитые деревом годы. То есть когда спилят его, на пне видны кольца. Каждое кольцо — год жизни дерева. Я спросил у Йосла: «А у людей такие годичные кольца есть?» На это он со вздохом ответил: «Конечно, но только на сердце…»
Мое убежище на ветвях акации как будто переносило меня в другой мир, где я мог мечтать и в своих мечтах жить. И никого не касалось, эти мечты — лишь пустые фантазии или из них в будущем что-нибудь да выйдет! А в начале лета дерево покрывалось гроздьями белых цветков, сладких и пахучих, как мед, который моя бабушка покупала на рынке и называла именно «акациевым».
Йосл-шамес также рассказывал мне, что в первые дни войны все здесь горело. Бомбы, как камни с неба, падали в точности на дома, где жили евреи. «Словно кто-то злодеям пальцем указывал! — задыхаясь от гнева, выплевывал Йосл слова из своего беззубого рта. — От синагоги одни головешки черные остались… А дерево, представь, стояло зеленым. Разве что с одной стороны листья подзакоптились…»
Однажды старик предложил мне приложить ухо к стволу. «Что слышишь?» — спросил он. «Ничего…» — ответил я удивленно. «Прислушайся еще раз… Слышишь?» — «Какой-то скрип…» Шамес немного помолчал, а затем, скривив тонкие губы, тихо проронил: «Это не скрип, это вздохи…»
На Симхас Тойре, когда весь синагогальный двор заполнялся людьми, акация, уже перекрасившаяся в желтый цвет, весело шумела в вышине своей кроной, выдерживая на могучих плечах — ветках — забравшихся туда мальчишек. Ведь не придумать было лучшего места, чтобы наблюдать, как носят по двору свитки Торы и как тянутся к ним со всех сторон сотни рук.
А вскоре после того как бельцкую синагогу на Кишиневской улице закрыли, спилили и акацию на синагогальном дворе. Больше я туда не бегал, хотя мне и очень хотелось
