Экспресс-36 - Борис Сандлер
Слабый свет от свечек пятнами ложился на низкие каменные стены, и чем больше я в них всматривался, тем яснее вырисовывался из теней узнаваемый силуэт: чубчик, зачесанный налево, костлявый подбородок, короткий, словно обрубленный, нос и знаменитая полоска усов под ним — Гитлер! Ни одного убийцы я в своей жизни не видел, но все убийцы на свете имели в моих глазах облик Гитлера. Дальше все выглядело как в театре теней.
Порфирий-Гитлер впился своими маленькими глазками в Двойру, а Двойра стояла против него, бессильно опустив руки. Из-за бочонка высовывались три маленькие кучерявые головки и одна старая седая голова… Я теперь уже и сам всему этому свидетель. Я слышу, как пьяный мужик сопит, икает, шмыгает носом… И вдруг становится тихо. Пауза тянется тоненькой ниточкой, на которой держится судьба пяти беззащитных еврейских душ. Одно-единственное слово, хрипло брошенное мужиком, разрезает натянутую до предела судьбоносную ниточку тишины: «Пошли!..»
Кроме мисочки помидоров, бабушка всегда покупала также кочешок квашеной капусты для голубцов. Прежде чем задуть свечки, Двойра попросила нас выйти из погреба. Бабушка сразу направилась к ступенькам. А я замер в нерешительности: где же моченое яблоко? Собственно, только ради него я и явился сюда вместе бабушкой, превозмогая страх и исходя слюной…
Двойра, кажется, умела не только видеть в темноте, но и слышать то, что про себя произносишь.
— Ой, — всплеснула она руками, — чуть не забыла!
Подкатившись к маленькому бочоночку, стоявшему у самых ступеней, она пошуровала в нем рукой и протянула мне золотой плод — «усладить душеньку».
Я устремился за бабушкой. На улице весеннее солнце бросило мне в лицо целую пригоршню веселых щекочущих лучей.
Одиннадцатая мистерия: Шма-Исруэл и его семейство
Старьевщик Исруэл восседал на своей подводе, среди кучи тряпок, напоминая старого медведя, которого бродячие цыгане водят с собой, чтобы веселить публику. При этом он поминутно выкрикивал: «Шма-а-тес! Тря-я-пки! Шма-а-тес!» Однако слышалось только: «Шма-а…» — конец слова он как будто проглатывал. Может быть, именно поэтому бельцкие евреи и прозвали его Шма-Исруэл.
Басовитый голос Шма-Исруэла немного подрагивал, потому что подвода его тряслась, а на мостовой количество ям заметно превышало количество камней. Мы, малышня, к тому времени уже слышали от старших пацанов захватывающие истории о закопанных кладах и затонувших пиратских кораблях, полных награбленного золота и дорогих брильянтов. Но как ко всему этому подобраться? А тут — нате вам: серебристые крючки для ловли рыбы — от меленьких пескариков до акул; булавки с яркими стеклянными головками и пуговицы различного размера и цвета; красные глиняные свистульки в форме петушков, козочек, коровок, лошадок и пищалки «уйди-уйди»; бусы из перламутра и шелковые ленты — широкие и узкие, которые, если размотаешь, так уж никакая радуга не нужна, и другие чудесные блестящие штуковины, хранившиеся в маленьком деревянном ящичке с отбитыми краями. Шма-Исруэл с этого ящичка глаз не спускал, стерег его, как цыган — лошадь.
Кто бы мог подумать — все эти диковинки из ящичка можно было поменять на простые тряпки, заношенное барахло! Нынче новый наряд поносят один сезон, и уже — «старая тряпка». Шма-Исруэл о таких «старых тряпках» и не мечтал. Полотенце, от которого одни дыры остались, — вот что называлось тряпкой! Подобие штанов, которыми, прежде чем отнести к старьевщику, пару лет полы мыли, — вот что называлось тряпкой! Остатки пиджака, без пуговиц и подкладки — те еще на что-то могли сгодиться, — вот что называлось тряпкой! И другие вещи того же сорта, валявшиеся где-нибудь в сарае или на чердаке, назывались тогда старыми тряпками.
Шма-Исруэл в старых тряпках, ничего не скажешь, толк знал. Любую принесенную охапку он для начала осматривал, держа на весу, приценивался к ней прищуренным глазом и только затем обследовал каждую тряпку в отдельности. А если, не дай бог, вздумалось кому-нибудь схитрить, запаковать вместе с тряпками еще и камень, для веса, разумеется, повторно такому хитровану у подводы старьевщика делать уже было нечего.
Именно прищуренный глаз взвешивал и примеривал, прикидывал и подсчитывал, оценивал и выносил приговор. От прищуренного глаза зависело — принести нам радость или огорчение. Скупость, а порой и капелька великодушия таились в зрачке этого прищуренного глаза.
Говорят, что скряга делает деньги из камня. Шма-Исруэл делал свою копейку из тряпок. И тут следует пересказать историю, которую поведал мне как-то в Иерусалиме мой земляк, племянник старьевщика Исруэла.
С улицы, через распахнутое окно, в дом прорвался гортанный выкрик арабского старьевщика, в котором с трудом узнавались еврейские слова: «Алте захен!» Возможно, именно этот выкрик пробудил в нас воспоминания о «Цыганской махале» и о самом Шма-Иеруэле…
Иеруэл возвратился из эвакуации сразу после освобождения города от румынских фашистов и вселился в полуподвал на Хотинской улице — вместе со страдавшей астмой женой и двумя дочерями.
Ленивым он совсем не был, хотя и выглядел вечно сонным. Устроился на работу в контору «Утильсырье», там и сам на ноги встал, и целую толпу гоев — начальников возле себя кормил. Но, несмотря на это, детям ничего лишнего не позволял. Два чувства засели в душе у этого человека: скупость и страх. Скупость питала страх, и страх рос как на дрожжах. Шма-Исруэл знал толк не только в старом барахле, но и во властях предержащих. Его прищуренный глаз всегда оставался начеку: поди знай, куда в этой стране ветер подует!
В 1961 году привалило всем большое счастье — денежная реформа. Тайные советские миллионеры в один день превратились в тайных советских банкротов. Такого удара Шма-Исруэл не выдержал. Его басовитое «Шма-а-тес…» перестало разноситься по улицам, а прищуренный глаз закрылся навсегда.
Но старьевщик Иеруэл не был бы Шма-Исруэлом, рассказывал мне его племянник, не будь он еще и большим знатоком по части камушков, тех отшлифованных блестящих камушков, в которых весь мир отражается к по которым весь мир с ума сходит, — бриллиантов.
Парочку таких вот камушков Иеруэл оставил своей больной вдове — одна она и знала, куда их ее покойный муж запрятал. Теперь смотрите, что получилось. Только дочери спросят, скорее глазами, чем губами: «Мама, где?..» — как у вдовы сразу приступ начинается, задыхается, бедняжка, так, словно проклятые эти камушки в горле у нее застряли. Бросили дочери об этом спрашивать. Забыли. Кончено дело!
Время шло. Дочери
