Экспресс-36 - Борис Сандлер
Правда, случается, что христианский Бог дает ему о себе знать. Посреди города, рядом с собором, стоит колокольня, упирающаяся своим золоченым крестом в небо. Когда на колокольне начинают звонить на разные тона колокола, Йоська знает: это гойский Бог услышал наконец его «Пика-пока». Тогда обращается Йоська лицом к собору, падает, где бы ни стоял, на колени и принимается истово креститься. Мальчишки продолжают его дразнить, из разбитого носа сочится кровь и капает на землю — но Йоська уже ничего не слышит и не чувствует, кроме божественного колокольного звона…
Колокола звонят… Звонят… Заполняют своими звуками все вокруг, и постепенно эхом откликается в Йоське другой звон. Звуки доносятся к нему издалека, из-под горки, с того места, где сразу у дороги стоит неказистая кузница, наполовину уже вросшая в землю. Там трудится его отец, Гершко-коваль, лучший кузнец в местечке. Туда навстречу дружелюбному звону, бежит к отцу маленький Йоська с узелком в руке. Серебристая утренняя роса на траве щекочет его босые пятки — смех так и разбирает. И Йоська не сдерживается, он бежит и смеется. Его мелодичный голосок смешивается с веселым звоном из кузницы и уносится высоко-высоко, к голубому летнему небу. Будь у него пара крыльев, он бы мигом вознесся к той крошечной птичке, что черной точечкой зависла над его головой, и вместе с птичкой парил бы над широкой зеленой долиной, захлебываясь от радости… Нет, птичке придется чуточку подождать. Сперва Йоська должен отнести отцу узелок с едой. Мама ведь его предупредила, чтобы нигде не задерживался. Сама она сегодня занята с сестренкой… Да, у Йоськи теперь есть сестренка, ее зовут Маричкой. Сестренка пока еще совсем малютка, но Йоська ее все равно очень любит. Стоит позвать: «Маричка! Маричка!» — тянет к нему Маричка из колыбельки свои пухлые ручонки и смеется.
Теперь, после рождения Марички, папа возвращается из кузницы в сумерки. Йоська в это время третьи сны видит. Но по пятницам папа приходит, когда солнце едва начинает садиться. К этому часу Йоська уже сидит на заборе и высматривает отца, а как только тот показывается, несется в дом с ликованием: «Батько йде!» А вскоре снова появляется на улице: в одной руке у Йоськи ведро воды, в другой — ковшик и кусок мыла, с худенького плеча свисает, чуть ли не до земли, длинное белое полотенце. Папа уже во дворе, стоит возле сарая. Он стягивает с себя почерневшую рубаху, пахнущую по́том и раскаленным углем, вешает ее на торчащий из стены гвоздь, нагибается — и вот раздается его команда: «А ну, братишка, плесни помалу!» Йоська старается изо всех сил: раз за разом он ловко зачерпывает из ведра полный ковшик холодной воды и выплескивает ее отцу на спину. Тот трет свою загорелую шею тяжелыми, грубыми руками, скребет под мышками, разбрызгивает воду во все стороны, а сам при этом отфыркивается, совсем как соседская кобыла: «Фррр… фррр…» Йоська покатывается со смеху. В дом они заходят вместе. Мама протягивает отцу белую вышитую сорочку с плетеными шнурками на тонком воротничке-стойке — она эту сорочку сама сшила, и все садятся ужинать. Отец сидит во главе стола, по правую руку от него — мама с сестренкой на руках, по левую Йоська. Ай, как он, маленький Йоська, любил эти ранние вечера накануне субботы с вкусным запахом маминого украинского борща!..
Колокольный звон постепенно растворяется в воздухе, и единственная картинка, запечатлевшаяся в немощной Йоськиной памяти, расплывается, как цветные бензиновые пятна на поверхности воды. Йоська облизывает растрескавшиеся губы — так, будто сохранился на них вкус тех давних вечеров. У пота, слез и крови — один вкус. Ему, Йоське-Бабаю, это хорошо известно.
Ни одной молитвы он не знает, ни еврейской, ни христианской. Если два бога, еврейский и христианский, его слышат, так уж понимают безо всяких молитв. Лишь бы только хотелось им его выслушать. Зато Йоська знает, что в церковь нужно заходить без шапки, а в синагогу — наоборот, с покрытой головой. Ни в церкви, ни в синагоге Йоська никогда не был — но не потому, что его туда не пускают, нет! Просто он боится, как бы христианский Бог не обиделся, увидав Йоську входящим в синагогу, а еврейский Бог не оскорбился, если Йоська переступит церковный порог. Из-за него, из-за Йоськи, могут еще чего доброго два бога поссориться между собой, а когда боги ссорятся, так отдуваться приходится людям. А на что ему, Йоське-Бабаю, чтобы из-за него страдал весь белый свет? И все-таки гойского Бога любит он чуточку больше — ведь иногда тот напоминает ему о детстве чудесным колокольным звоном…
Старая цыганка, что сдает Йоське угол, посмеивается над ним. «Малахольный, — говорит она, — на что они тебе, боги твои, если ты им не нужен?!» Но Йоська помнит, как тот старичок с голубыми глазами и козлиной бородкой объяснял ему, что без Бога в сердце человек — и не человек вовсе! Эти слова запали Йоське в душу, потому что он, Йоська-Бабай, очень хочет быть человеком, а не бабайкой и не малахольным.
Время идет. Те малыши, которых еще вчера пугали Йоськиной котомкой, уже, слава богу, подросли и теперь сами дразнят его при встрече: «Малахольный!» Керосиновая лавка по-прежнему стоит на том же месте, но с большим ржавым замком на двери. Уж пару лет ничем в ней не торгуют. Берл-керосинщик вышел на пенсию. Иной раз видит его Йоська на рынке. С тех пор как закрыли керосиновую лавку, приходится оставшемуся без заработка Йоське сидеть у рыночных ворот и, положив между ног перевернутую шапку, просить милостыню. Сам бы он, вероятно, так не поступил, но старая цыганка, хозяйка Йоськина, приперла его к стенке: «Плати за угол!» — а не то на улицу выставит. Что же ему оставалось?
Берл-керосинщик, в неизменном темно-синем костюме поверх красной клетчатой рубашки, когда заходит на рынок, всегда останавливается возле Йоськи и спрашивает его с усмешкой: «Ну а ты, Йоська, когда на пенсию выйдешь?» — и глазки его при этом бегают по сторонам. Затем Берл достает из внутреннего кармана черный кожаный бумажник, роется в нем с минуту и протягивает Йоське целый рубль (новыми уже деньгами). Берл-керосинщик идет дальше своей дорогой, Йоська же вертит рубль в руках, снова и снова подносит его к носу: то ли кажется это ему, то ли и вправду — попахивает целкач ворованным керосином…
И так день за днем таскался Йоська-Бабай по улицам — от домишки, где жил,
