Экспресс-36 - Борис Сандлер
Девятая мистерия: Йоська-Бабай
В городе его знали все — от мала до велика. Его именем мамы пугали непослушных детей — подобно тому, как их пугают, скажем, бабайкой или Бабой-ягой: «Вот идет Йоська! Заберет тебя сейчас в свою котомку!» И малыш мгновенно затихал, прижимался к маминым ногам, хватался ручонками за ее платье, от страха не решался даже голову повернуть, словно он, Йоська-Бабай, стоял за дрожащими детскими плечиками — громадный, весь заросший волосами, с отвратительной мордой и, конечно же, с большой-пребольшой котомкой, способной, наверное, вместить целых полгорода ребятишек, которые не слушаются своих мам…
А настоящий Йоська, полная противоположность тому Йоське-Бабаю, которого рисовала детская фантазия, — маленький, полноватый человечек в длинной шинели, пыльных стоптанных сапогах на коротеньких ножках и мятой армейской фуражке с отломившимся козырьком, придававшей всему его облику еще большую схожесть с отставным николаевским солдатом, скитальцем без кола и двора, который забрел каким-то чудом в наши дни, — этот настоящий Йоська ошивался возле керосиновой лавки.
Но вот котомка-то у Йоськи и в самом деле имелась — что да, то да. В этом отношении мамы у нас в городе не лукавили. Может, не такая большая, как представлялось их детям, но все ж таки котомка размером с кошелку — из тех, с какими хозяйки на базар ходят. Она болталась у него на левом боку, а держал он в ней когда зачерствевшую круглую булку с чьих-то поминок, когда — буханку хлеба с куском брынзы, пару луковиц, круг колбасы — одним словом, что бог послал и что добрые люди дали. Только попрошайкой, боже упаси, Йоська не был, по домам не ходил, у рыночных ворот с протянутой рукой не сидел. Он свою копейку честно зарабатывал, помогая хозяйкам донести до дому жестяные бидоны с керосином. Такая вот специальность. Потому и видели его так часто возле лавки, где Берл-керосинщик, косоглазый мужичок, насквозь, казалось, пропитанный нефтепродуктами — не приведи господи спичку поднести, торговал керосином, бензином, иголками для примусов и брусками хозяйственного мыла.
Разумеется, в летнее время Йоськины дела шли слабовато. Не то что зимой. Зимой топят печи, уходит у хозяек больше керосина — на растопку, на освещение. А летом… Летом, случается, целыми днями не находит себе Йоська применения. К тому же хозяйки нынче поумнели: к чему им мучиться с примусами да керогазами, если появилась в городе такая штука, как газ с газовыми плитами, и баллона этого самого газа хватает почти на месяц. Не нужно больше бегать к Берлу, убивать по полдня, и уж тем более держать на подхвате Йоську с его крепкими руками и ногами, готового за рубль (старыми деньгами) доставить десять-двадцать литров керосина куда вам только надо, хоть вы на краю города живете.
Берл-керосинщик как-то сказал ему: «Ой, Йоська, скоро, боюсь, останемся мы с тобой без заработка!» И кто его выдумал, газ этот, — чесал Йоська бритый затылок, — кому мешало, что и он, Йоська-Бабай, мог пару копеек перехватить? Хорошо еще, что существуют на свете поминки.
Да, похороны и, главное, трапезы после них не раз спасали его и от холода, и от голода. Ему, входя в положение, еще и с собой дают. Котомка у него и в самом деле не такая большая, но на пару дней хватает. Старая цыганка, у которой он живет, тоже свой кусок у него отщипывает. Еда — не деньги, а Йоська с протянутой рукой не стоит. Он ведь понимает, что, когда умирает человек, мир чуть-чуть пустеет, потому и проливает столько слез по чужим покойникам, которых при жизни и в глаза-то не видел. Но не он, Йоська, в том виноват, что люди умирают. Именно там, на поминках, объяснил ему один старичок, что людьми (и Йоськой тоже) правит Бог. Сидит Бог на небесах и сам выбирает, чью жизнь прибрать раньше, а чью — позже. В Божьи дела мешаться никому не позволено, будь ты хоть самый главный министр.
— Бога не проведешь! — настаивал старичок и смотрел на Йоську грустными голубыми глазами. Тряся своей белой козлиной бородкой, он грозил Йоське пальцем, будто тот что-то от Бога скрывал, и прибавлял: — Бог сидит высоко, глядит далеко!
Йоське нечего скрывать ни от Бога, ни от людей. А вот Берлу-керосинщику, тому, вероятно, есть. Йоська собственными глазами видел, как однажды Берл украдкой влил в большую металлическую бочку с бензином пару ведер дешевого керосина. А когда после этого Берл огляделся и заметил удивленное Йоськино лицо, на котором словно написано было: «Что ты делаешь?!» — его косые глазки зло блеснули, и Йоська тут же услышал: «А ну, вали отсюда, малахольный!»
Йоська также знает, что за ним наблюдают с высоты два бога: еврейский и гойский, потому что Йоськин отец был евреем, а мама — украинкой. Но все же ни еврейский Бог, ни христианский не помогли его родителям и его маленькой сестренке, когда двое злодеев, ворвавшихся к ним в дом, выгнали во двор папу с мамой и маленькой сестренкой — мама держала ее на руках — и расстреляли возле сарая. Йоська видел это собственными глазами. Когда два пьяных полицая пришли к ним, он спрятался в кукурузе. Папа с мамой лежали на земле друг возле друга и как будто спали. Мама упиралась затылком в стену сарая, и ее длинные черные волосы, рассыпанные по лицу, колыхались на ветру. Сестренку она, как и прежде, держала на руках и, казалось, еще крепче прижимала к груди…
Именно в тот день что-то с Йоськиной головой произошло. Так-то здоровье у него железное, но вот голова… Каждый раз, услышав, что где-то плачет ребенок, он начинает бегать и выть, как бездомная собака в ночи. Злые городские мальчишки над ним измываются. Прознали они Йоськино слабое место и, едва заметив его в отдалении, сразу прикидываются, что плачут. Йоська убегает от них, они гонятся за ним — гонятся и дразнят: «Малахольный! Малахольный!» И так до тех пор, пока Йоська не останавливается беспомощно, не срывает с головы свою армейскую шапку и не начинает бить себя по лицу, кусать себе руки и орать благим матом: «Пика-пока! Пика-пока!» — ему одному известно, что это значит. Мальчишки покатываются со смеху, а Йоська орет еще громче и злее: «Пика-пока!» Вот почему его круглое лицо — вечно опухшее и избитое в кровь.
Где же они, два его бога?
