Экспресс-36 - Борис Сандлер
Инспектор торопливо убрался восвояси, а я наконец подошел к малышу и протянул ему горсть тыквенных семечек. Но, пролежав так долго у меня в кулаке, они слиплись и напоминали теперь кусочек холодной мамалыги.
«Го-го-го», — жалобно пролепетал гусенок и потянул маму за платье, что должно было означать: пойдем, все они злые, эти люди!
Растерянный, я швырнул семечки на землю и убежал в дом. Там не было никого. Еще сам не понимая, чего хочу, я зашел в свою комнату и остановился у кровати. В ушах, словно эхо, звучало бормотание фининспектора: «Подушками она торгует! А подушки-то грешками набиты!»
Мои руки потянулись к «скрипичной подушечке» и начали ощупывать ее со всех сторон, затем расстегнули пуговку на наволочке и принялись ковыряться уже под ней, пока внутренняя наволочка не треснула по шву. Маленькую дырочку оказалось нетрудно расширить, и пальцы мои заползли внутрь, в саму подушку. Я перерыл в ней весь пух, но, кроме мягкой пустоты, не обнаружил ничего. Вероятно, та же процедура ждала бы и дедушкину пуховую подушку, если бы в комнату не вошла бабушка. Она всплеснула руками и воскликнула:
— Что тут происходит? Весь дом в пуху!
Я сразу припал к ней, уперся лбом в ее мягкий живот и, всхлипывая, рассказал все, что слышал, пока сидел в лопухах.
— Врун он! — утешила меня бабушка и утерла мне слезы фартуком. — Потрохов ему захотелось, псу рыжему!.. Но ты, ты-то с чего вдруг порвал свою любимую подушечку?
Высморкавшись в тот же фартук, я уже спокойнее объяснил бабушке, что хотел собственными глазами увидеть те грешки, о которых говорил фининспектор Брейтгарц.
Бабушка усмехнулась, обняла меня и сказала:
— Глупышка, ты и впрямь еще мал, чтобы понимать такие вещи…
* * *
Вы, вероятно, хотите знать, что стало с Галей Заикатой и ее маленьким гусенком? Сказочка эта простая. Гусенок благополучно вырос и стал распрекрасным гусем. Никакой пес уже не решался обидеть ни его самого, ни его маму. И вот как-то осенью над городом пролетала стая гусей.
— Куда они летят? — спросил сын.
— Домой… — ответила мама.
— Почему же мы сидим здесь? — спросил сын.
— Потому что здесь наш дом… — ответила мама.
— Но разве можно называть «домом» то место, где любая собака готова сожрать тебя? И где тебя обзывают «мамзером»?
Мама не ответила. Она нежно потерлась о сына своей длинной шеей, а затем легонько подтолкнула его крылом:
— Лети… — сказала она. — Догоняй братьев и сестер… И пусть дует вам в спину свежий ветер…
Восьмая мистерия: дровоколы Хаимка и Янкеле
Где-то в конце сентября в нашем квартале появлялись дровоколы. Это был сезонный заработок, и они по двое обходили улицы, заглядывали во дворы, стучали в двери. «Пилить?.. Колоть?..» — слышался голос, хотя и без двух этих слов ясно было, в чем заключается их нехитрый промысел.
С обоих боков у каждого ремнями были приторочены топор и пила. На плече качалось узкое полотно пилы, обернутое куском мешковины, только деревянные рукоятки, как два козьих рога, торчали наружу. Топор с длинным гладким топорищем висел спереди, и на его серебристом лезвии играли стайки солнечных лучиков.
Лет десять подряд заготавливали нам поленья на зиму двое дровоколов, Хаимка и Янкеле. Бабушка называла их Пат и Паташон. Хаимка — худой, долговязый, вечно заросший, на голове — рваная шапка, во рту — зажеванный окурок, который, казалось, он курил всю жизнь. Шаги его были нетвердыми, но тяжелыми, как будто Хаимка не доверял земле под своими ногами.
А вот напарник его, Янкеле, шагал по земле уверенно. С шутками и прибаутками вел он переговоры с хозяйками, подмигивая им косыми глазками. Пока Янкеле торговался, Хаимка стоял в стороне и потягивал свой окурок, словно его это совсем не касалось.
С их появлением у нас на дворе я внезапно осознавал, что лето и впрямь кончилось, а теплые солнечные дни, подобно листьям на деревьях, становятся постепенно все более и более редкими. Когда же Хаимка и Янкеле принимались таскать бревна, ставить ко́злы, готовить пилы, моя грусть по уходящему лету сменялась на тоску по еще не пришедшей зиме.
Вскоре с того места, где работали дровоколы, начинала разноситься по двору певуче-скрипучая мелодия пилы, зубчиками впивавшейся в бревна и разрезавшей их на чурки, по которым уже скучал топор.
Но прежде чем Хаимка и Янкеле брались за топоры, бабушка приглашала их в дом перекусить. Еда тоже входила в плату за работу. Перекусив, Янкеле из нескольких деревянных чурок выстраивал себе ложе — он называл его женским именем «софа», расстилал на нем куртку и сразу уносился по волнам собственного храпа.
Хаимка опускался на корточки у ног Янкеле и сидел так — неподвижный, как задумчиво застывшая на болоте цапля. Только дымок цигарки тянулся из уголка рта. Меня всегда удивляло, как может человек сидеть и спать, но при этом не опрокидываться. Однажды, уплетая бабушкин борщ, Янкеле раскрыл ей секрет своего напарника. Оказалось, прежде чем стать таким молчуном, как теперь, имел Хаимка «язык без костей». Собственный язык и довел его в конце концов до Сибири. Схлопотал он полноценную «десятку», но отсидел всего шесть лет, потому что в 1953-м, после смерти Сталина, прошла амнистия, и Хаимке повезло. Освободили его. Но это лишь говорится так — «отсидел»! Все шесть лет он зимой и летом валил деревья в тайге, а деревьев там — валить не перевалить.
Единственным сухим местом в тайге были пни, порой еще хранившие тепло только что спиленного дерева. На них и усаживались замерзшие, голодные лагерники, скрючивались и так спали, пока их с этих сидений не сгонят…
Рубка дров была у наших дровосеков поставлена, как теперь говорят, «на поток»: Хаимка рассекал чурки надвое, а уже Янкеле раскалывал эти половинки на узкие поленья и щепки. Делал он это быстро и ловко, с каким-то захватывающим задором.
Хаимка же, наоборот — работал размеренно, с профессиональной основательностью и тщательностью. Прижав топор к ноге, он устанавливал чурку на старую почерневшую колоду, которая весь год стояла задвинутой куда-то вглубь сарая, затем на шаг отступал и, примерившись, обрушивал на чурку топор. Сухой кашель вырывался при этом из его груди. Об этом кашле напоминала мне бабушкина присказка. Простудившись, я слышал от нее: «Грохочешь, будто дровокол дрова колет!»
Вечер. Поленья и щепки лежат в сарае, сложенные аккуратными рядами до самой крыши, и осенняя сырость прибивает к земле последние
