Экспресс-36 - Борис Сандлер
Никакого мужа, который, по моему разумению, должен был бы работать «заикатом», у Гали явно не имелось. А вот ребенок — имелся. Обычно он топал за ней, ухватившись за подол ее платья, как и подобает гусенку. Одетый в темные штанишки с лямкой и белую матроску, на голове он носил бескозырку с двумя длинными черными ленточками. Концы ленточек находились обычно у малыша во рту или же болтались сзади, обслюнявленные и помятые. Он постоянно хлюпал своим приплюснутым красным носиком и вытягивал тоненькую шейку, а его круглые зеленые глазки вращались, как два маленьких ханукальных волчка, и излучали радость.
И вот этого-то пушистого несмышленыша все вокруг дразнили словом «мамзер». Я тогда и понятия не имел: что это, собственно, значит — «мамзер»? Но чувствовал: что-то нехорошее, грязное. Приятели мои слова этого тоже не знали, а только слышали, как взрослые обмолвятся им — и молчок.
Как-то я спросил у дедушки, почему так дразнят этого чудесного гусенка. Дедушка пожал плечами и отправил меня к бабушке. Та ясного ответа тоже не дала, отделавшись словами: «Ты еще мал, чтобы знать такие вещи», а затем прибавила: «Кто много болтает, тому часто попадает!»
Мне очень хотелось стать большим, чтобы узнать про «такие вещи». Совсем ненадолго — только узнать и снова стать таким, какой есть. И мне пришла в голову мысль: если буду подражать большим, то и сам быстрее стану большим и умным. Я принялся морщить лоб, потому что слышал, что чем больше на нем морщин, тем умнее человек. Я тер себе щеки кукурузным волосом, потому что кто-то из ребят сказал, что, если делать так три раза в день, быстрее вырастет борода. Как только на улице начинал лить дождь, я сразу выскакивал из дома и принимался носиться по двору, шлепая по лужам босыми ногами, — ведь говорят же, что после дождя все растет быстрее.
Однако все эти усилия как-то не помогали, скорее даже наоборот. От попыток морщить лоб у меня болела голова. От натирания щек кукурузным волосом они стали красными как бурак и покрылись маленькими прыщиками. А от беготни под дождем я сильно простудился.
Между тем время шло. Лето закончилось. Дровяной сарай был уже заполнен поленьями. Хозяйки разводили во дворах костры и варили в больших медных чанах повидло из слив. Головки лука выкладывали сушиться на чердак, а тяжелые связки чеснока, похожие на седые косы вечных соломенных вдов, висели на стропилах под самой крышей. На завалинке сушились тыквенные семечки, разложенные на льняном полотенце. Они были еще сырыми и проскальзывали между пальцев, но я все равно не удерживался и каждый раз, пробегая мимо, отправлял хотя бы одно семечко в рот.
И тут я увидел Галю Заикатую. Как всегда обхватив две подушки, прижатые к бокам, и вытянув тощую шею, она озабоченно спешила куда-то.
Несмышленыш следовал за ней мелкими шажками, гогоча что-то жалостливое на своем детском гусячьем языке. Мне подумалось: угощу-ка его, наверняка гуси любят тыквенные семечки. Я сгреб с полотенца пригоршню семечек и понес ее малышу, но уже у самых ворот услышал грубый, скрипучий голос фининспектора Брейтгарца. Калитку я предпочел не открывать, а вместо этого юркнул в бурно разросшиеся вдоль забора лопухи.
Самого фининспектора мне было не видно — лопухи закрывали обзор, но слышал я его прекрасно. Да и не на что там было смотреть: красное, словно ошпаренное, бабье лицо, без бороды и бровей, — оно и так стояло у меня перед глазами, лишний раз разглядывать не требовалось. На голове Брейтгарц постоянно носил темно-синюю шляпу, надвинутую по самые уши, — только так мог он скрыть обширную свою плешь.
Фининспектора Брейтгарца в городе знали все. И не просто знали, а ненавидели и боялись. Завидев его, Лиза-аптекарша, например, готова была раствориться в воздухе, Двойра То́лстая — превратиться в бочку, а старьевщик Шма-Исруэл — зарыть голову в тряпки, как страус зарывает ее в песок. И так — все, за исключением разве что нищего бродяги Илии-пророка, который никогда с дороги не сворачивал, а шагал фининспектору навстречу, гордо задрав, по своему обыкновению, бородку, и, поравнявшись, бросал прямо в лицо: «Хапуга!.. Стукач!»
Значения двух этих слов я тоже не знал, но что они в точности подходят фининспектору, ничуть не сомневался. Как никто в городе не сомневался, что в действительности Брейтгарц не человек, а помесь пса и лисицы. Но, так уж у людей заведено, в глаза ему об этом не говорили. Страх, вероятно, сильнее правды.
Я сидел в лопухах и прислушивался к тому, что происходит по другую сторону забора, как спрятавшийся зайчонок, который затаил дыхание и выставил наружу только уши, дрожащие от страха и ловящие каждый шорох.
Голос фининспектора:
— Снова будешь утверждать, что тебе не с чего платить налоги государству? Я тебя, прохиндейку, за решетку засажу вместе с твоим мамзером!.. Подушками она торгует! А подушки-то грешками набиты… Где же он, твой возлюбленный, летчик-налетчик? Улетел с другими гусями, а?.. — и Брейтгарц зло рассмеялся.
Голос Гали Заикатой:
— Н-не в-в-ваше дело! В-в-все, что п-п-положено, я за-за-заплачу!..
Снова голос фининспектора:
— Заплатишь?! Конечно, заплатишь, но когда? Государство не может ждать!
Голос Гали Заикатой:
— М-м-мне до-до-должны немного де-де-денег… Через не-не-неделю…
Но фининспектор перебил ее:
— Через неделю? Да ты знаешь, что для нашего государства означает подождать хотя бы день? Во сколько миллионов ему это обойдется?!
И вдруг его злое тявканье сменилось на мурлыкающий шепот, как будто пес ни с того ни с сего превратился в милого котика:
— А может, Галя, ты вернешь долг иным способом? Почему другие должны валяться на твоих перинах, а мы с тобой — нет?.. Ты же такая сладкая цыпочка…
Брейтгарц еще продолжал бормотать, когда что-то тяжелое ударилось о забор как раз возле меня. Теперь уже Галя зло шипела, как она умела, а маленький гусенок расплакался: «Га-га-га».
Я вылез из своего укрытия и увидел фининспектора, навалившегося спиной на наш забор и широко расставившего ноги, чтобы не упасть. Глаза у него горели. Он вращал ими во все стороны, высматривая, не видит ли его кто-нибудь в столь странной позе. Заметив меня, Брейтгарц оторвал свой тощий зад от штакетника и потянулся к кожаному портфелю, валявшемуся на земле. При этом
