Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Зео, наверное, ждал от собеседника округлившихся глаз и восклицания: «Вау! Ничего себе!», но Це-Це без интереса взирал на пачки зеленоватых гравюр с лицами американских президентов. В целом деньги его не особенно волновали, а последний месяц он вообще прожил, как при сказочном коммунизме.
– Лимон. Миллион баксов. Не впечатляет? – Зео похлопал деньги растопыренной пятерней. – А пахнут-то как!
– Пахнут книгами, – апатично молвил Це-Це.
– Книгами?! Ну да, конечно, красочка свежая, типографская. Вот они – пропагандистские листовки капитала. Я вижу, ты хуй клал на бабки, да, Джип?
– Зачем они это делают? – вдруг спросил Джип.
– Ты о чем?
– Зачем они убивают близнецов?
– Говорю тебе, за всем этим стоит желторотая гнида: один невзрослый мальчуган. Он ненормальный. Я могу выложить тебе всю его подноготную, но это выйдет долгий базар. Парня зовут Тедди. Одиннадцатого сентября 2001 года ему было три с половиной года. И он был там. Он с его няней Долорес Газе были там, in the World Trade Center, когда рухнули башни-близнецы. Долорес погибла, а Тедди уцелел – чудо, что он выжил, но его нашли под обломками невредимого. Странно, что он не задохнулся в пыли. Врачи не обнаружили травм, но в поведении мальца после этого появились немалые странности, впрочем, его родители держали язык за зубами. Малолетка удивлял умом и талантом: в пять он уже умел читать и в это же время, видимо, выяснил кое-что относительно специфики своего появления на свет. Понял, что он дитя инцеста, сыночек брата и сестры – близнецов. Одновременно увлекся сериалом Twin Peaks. Смотрел? Так себе сериал, на мой вкус, с пошлинкой – все эти карлики, портьеры… А впрочем, нечего лясы точить попусту. Ты со мной? Мне нужна твоя помощь. Получишь тысячу баксов уже завтра. Вписываешься?
– Меня не возбуждают убийства.
– Ничего противозаконного. Я не собираюсь никого убивать. Детей я в принципе не убиваю, даже если это мегачудовище, под чьими кроссовками скоро хрустнет земная жизнь. А Сэгам… Shit! Да, не скрою, чувак, я хотел убить его, я мечтал об этом месяцами. But I have to change my mind. Я передумал. Меня переубедил Тит – тот самый старичок, что на горе себе стал Президентом Радости. Он сказал мне, что убийство – не месть. Он сказал, что мы, люди Запада, наивны как дети и не понимаем, в чем заключается настоящее страдание. «Нет большей муки, чем быть святым», – сказал Тит. И теперь я разработал действительно стоящий и действительно жестокий план мести: я сделаю Сэгама святым. O heiliger Himmel! Я приведу этого кровопийцу к святости, я знаю, как это сделать. Знаешь песню: жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман..? Ты, может, и не поверишь, Джи Кей, но у меня высшее медицинское образование, я учился на психиатра. Святость – для этого нужны определенные особенности конституции, и Мо Сэгам ими обладает. Конституционно ему задан выбор: святой или злодей. Я изучил структуру его весьма необычных припадков. Тедди сделал Сэгама своей куклой, а я превращу Сэгама в куклу Господа. Поехали.
Таппертройм непринужденно швырнул лимонный чемоданчик на заднее сиденье своего «Мерседеса», и снова они мчались сквозь надвигающееся пространство. После пикника Джи Кей стал опять проваливаться в сон. Он не мог никак повлиять на могучий процесс засыпания и только успел спросить:
– Куда мы едем?
– К афганцам, – прозвучал ответ.
Джи Кей закрыл глаза и увидел смуглых людей в чалмах и халатах, сидящих на корточках среди сухощавой пустыни. Все они тянули свои сухие черные руки к цитрусовому чемоданчику, обнажая в суровых усмешках медные и фарфоровые зубы. Вот-вот когтистые лапки вцепятся в горло вертлявого, визжащего чемоданчика… Но Джи Кей уже спал.
Глава двадцать первая
Афганский стан
Воображая себе смуглых людей в чалмах и халатах, Джи Кей заблуждался. Под обозначением «афганцы» подразумевались вовсе не представители афганских племен и даже не щенки афганской борзой. Афганцами называли ветеранов затяжной военной кампании, которую советское правительство предприняло в Афганистане в восьмидесятые годы XX века. Война шла долго и пользовалась репутацией бессмысленного и кровавого предприятия, затеянного в большей степени по причинам политического упрямства и легкомыслия, чем из страха, гордости или жадности, как большинство других войн. Назвать эту войну колониальной не поворачивается язык: в ней слишком сильно присутствовал элемент абсурда, обычно не свойственный хищным, зорким и прагматичным захватническим кампаниям. Тем не менее эта война, при жизни непопулярная, после своего окончания чем-то полюбилась населению страны, которая эту войну развязала и затем проиграла. Правда, сама страна вскоре после окончательного провала афганской кампании развалилась на множество стран, так что речь идет о последней войне грандиозного государства. Главный недостаток этой войны – ее бессмысленность – сделался постепенно ее главным достоинством: она стала мифологической сценой, созданной лишь для свершения подвигов отваги и дружбы. В течение пятнадцати лет многие молодые люди из разных городов попадали в пустынную и засушливую местность, где им приходилось нелегко. Они гибли, и друзья их догадывались о том, что гибели их не нужны отчизне. Поскольку они не могли умирать за Родину, они стали умирать за дружбу. Они перестали думать об Общей Матери, они стали воображать себе друг друга. Идеология братства вытеснила идеологию сыновства.
Молодой воин-интернационалист, рядовой в шляпе цвета песка, чувствовал себя более взрослым, чем советский маршал времени Великой Отечественной, который ощущал себя воинственным малышом у ног гигантских Матери и Отца – Родины и Сталина. Доверчиво распахнутые, детские, христианские глаза солдат Великой Отечественной сменились прищуром раннего знания. О, этот прищур!
С помощью этого прищура восточные узкоглазые лица отражаются в лицах европейцев. Прищуренные ветераны афганской кампании стали первым эскизом существования в таборах и военных станах, которые в девяностые годы заменили собой советский мир. Все распалось на банды, на братства, и сознание призрачного ветерана легло в основание нового мира мужских шаек. Афганская война была бессмысленной и жестокой, но она не была грязной – на ней мало кто наживался. И люди, вернувшиеся с этой войны, потерявшие друзей, а иногда и здоровье, чувствовали себя неожиданно влюбленными в далекую, злую и сушеную страну, где им было так больно, но не одиноко. Некоторые воинские соединения, чья боевая спайка прошла проверку в самых страшных ситуациях, не пожелали в мирное время рассыпаться на отдельных гражданских лиц, им не хотелось расставаться, и они образовали некое подобие колоний или таборов, где они жили вместе со своими семьями, постепенно старея и сообща поддерживая в душах своих детей и внуков огонь особенной
