Почти 15 лет - Микита Франко
Связь терялась.
На днях, за завтраком (за завтраком с хлопьями, но это только потому, что не хватило времени на другое – всего один раз!), он спросил у Мики:
- Как дела с девушкой?
Мики перестал жевать и удивленно посмотрел на него:
- С какой девушкой?
Слава даже усомнился: не привиделась ли она ему?
- С твоей.
Мики, проглотив, ещё раз переспросил:
- С какой?
Слава неловко засмеялся:
- У тебя их много? Рыжая такая.
Мики расслабился:
- А. Мы расстались.
- Давно?
- Ну да, - Мики задумался, вспоминая. – Ещё до Ваниной комы.
Похоже, у Мики тоже появилась новая единица измерения времени – до Ваниной комы и после.
Слава мысленно подсчитал: почти два месяца назад. Два месяца жизни старшего сына, в которые происходило непонятно что.
- Ты переживаешь? – спросил Слава.
Ему показалось логичным переживать – он вот переживал, что расстался со Львом, хоть и не сразу это почувствовал.
Но Мики криво усмехнулся:
- Точно не об этом.
- А о чём переживаешь?
Каждый раз – что со Львом, что с Мики – когда Славе казалось, что он дёрнул за нужную ниточку и сейчас выведет их к правильному разговору, они оба прятались от него в свои панцири.
Вот и Мики, встал из-за стола, снял рюкзак со спинки стула и сообщил:
- Я на урок опаздываю. Пока.
Сунул ноги в кеды и ушёл, хлопнув дверью. Слава вздохнул, откинувшись на спинку стула, и снова подумал о Льве: «Трудно растить твою маленькую копию».
Вечером, за очередным видеоотчетом о делах Вани, Слава заговорил со Львом о Мики. За последние месяцы старший сын ни разу не появлялся в их разговорах, но Славу, тем не менее, тревожил всё больше и больше. Он запомнил это правило ещё с Микиного детства: если в соседней комнате затих ребёнок, не нужно радоваться, нужно бежать и проверять, что с ним случилось. Самый пугающий звук, когда в доме есть ребёнок – не его плачь, а тишина.
В комнате пятнадцатилетнего Мики уже много месяцев царило молчание.
- Когда ты был подростком, ты кому-нибудь рассказывал, что с тобой происходит? – спросил Слава у Льва.
Хочешь понимать Мики – найди того, кто думает, как Мики.
Лев покачал головой:
- Нет. Никогда.
- Вообще никому?
Он задумался.
- Точно не взрослым.
- А что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?
Лев слегка нахмурил брови.
- Может быть, стать нормальной.
- А какой она была?
Он опустил взгляд, всерьёз задумавшись, и Слава начал переживать, не перешел ли какие-то границы. Но, выдохнув, Лев проговорил:
- Дело даже не в том, какая она была… Скорее, какое было всё. Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным. Так что, наверное, у неё не было шансов.
Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным.
Слава мысленно повторил эти слова несколько раз. Какую жизнь они выстроили вокруг своих детей? И располагала ли она их к тому, чтобы быть откровенными?
Ему отчего-то вспомнилось, как первого сентября он учил Мики врать.
- А у меня есть шансы? – спросил он у Льва.
Тот внимательно посмотрел в камеру.
- У тебя есть шансы уже потому, что ты вообще об этом думаешь.
- Считаешь, твоя мама об этом не думала?
- Считаю, моей маме некогда было об этом думать, - рассудил Лев. – Она жила с тираном.
Они посмотрели друг на друга и Лев улыбнулся одним уголком рта:
- Ты от своего тирана избавился. Поздравляю.
«Нет, - подумал Слава. – Мой тиран всё ещё здесь. В голове и в сердце». Ему хотелось сказать: «Мне кажется, я всё ещё люблю тебя», но это противоречило всем правилам – всем, которые он сам придумал: нужно прервать созависимые отношения, начать жить своей, отдельной от него жизнью, и вырвать Льва из сердца.
Прежде чем попрощаться, он сказал:
- Береги себя, Лев.
Существует много способов говорить: «Я люблю тебя».
Почти 15 лет. Лев [31]
Он не общался с матерью семь лет. Последний раз они виделись на венчании Пелагеи.
Когда младшая сестра решила выйти замуж, мама принялась наседать на Льва – когда, мол, найдешь жену? Странное дело: отец был мёртв, а порядки – живы. Вот уж кто точно смог расквитаться с вечностью: папочка никак не хотел умирать до конца.
Мама считала, что свадьба Пелагеи, устройство её семейной жизни и её последующие дети – «не считаются». Она говорила, что дочерям суждено продолжать «чужой род» – они берут чужие фамилии и рожают чужих детей чужим семьям. Бремя сохранения фамилии и продолжение рода должно ложиться на сыновей.
Лев, прослушав этот вольный пересказ «Домостроя», глянул на свои часы и предложил матери:
- Сверим время? Кажется, твои отстают на полвека.
Ему тогда очень хотелось её разозлить. Может быть, даже высмеять. И тот поцелуй – поцелуй в церкви – был не столько о нём самом, сколько о ней – таким образом Лев хотел ей сказать: видишь, как ничтожно всё, во что ты веришь.
Последний раз они говорили в тот же вечер, перед их отъездом в Новосибирск. К пятидесяти его мама стала выглядеть, как молодящаяся интеллигентка: сухая, утонченная, выскобленная косметологическими процедурами, она могла бы быть женой декабриста или женой политического эмигранта – такое она производила впечатление: очень независимое, нездешнее, почти европейское. Но позолота на ней держалась недолго – до первого откровенного разговора.
Впрочем, Лев никогда её образом не обманывался. Он знал, чего она стоит, и знал каждую фразу, которую она ему скажет.
Тогда она, прохаживаясь по квартире из комнаты в комнату, приговаривала:
- Жаль, что сейчас нет НКВД. Там бы вам показали… А сейчас что? Вольница! Можно всё! Можно насиловать детей, и ничего тебе за это не будет! – всё это она говорила со своим вычурным интеллигентским придыханием. – Хорошо, что твой отец до этого не дожил…
- Почему? - спросил Лев, привалившись к косяку. У него белки глаз заболели от попыток уследить за маминой беготней. – Безнаказанно насиловать – его хобби.
Мама, остановившись, с искренним изумлением повернулась к нему:
- Да как ты смеешь?
- Это
