Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— И соответствуй, всё время соответствуй, иначе найдётся пылесос поновей, более умный. Саморазвивайся давай, духовно совершенствуйся — как с работы приползёшь, руки болят, спина затёкшая, так давай и совершенствуйся. А то окажется, не дай бог, что ты не смотрел Годара, не читал Бодрийяра — как ты потом этими глазами, не смотревшими, не читавшими, ей в глаза взглянешь? Что первично, сознание, бля, или бытие? Боль моя в жопе первична, а уж чем она там порождена — бытием, сознанием, — это уж не мне разбирать, а тем, у кого есть деньги на то, чтобы у него было время на то, чтобы философствовать о такой херне… И господи, будь они хоть реально богатые, как вот ты говоришь! Такие-то редко встречаются, места знать надо, а вот эти — духовно богатые, физически небедные — повсюду, куда ни плюнь.
Рита подумала о Лиле, о том, как она кидала в личку файлы с книгами, которые обязательно нужно прочитать, и Рита открывала их и не понимала каждое третье слово, и не было времени на то, чтобы вникать, потому что нужно было готовиться к экзаменам или отвечать по подработке матерящимся мужикам добрым техподдерживающим голосом. И как Лиля спросила, в каких странах она хотела бы побывать, и Рита сказала — в Турции, в отеле, и Лиля стала смеяться, открывая большие белые зубы. И как Лиля никогда не рассказывала родителям, что Риту зовут Рита: отвечала на их звонки и говорила с вялым равнодушием — ну, я тут с девочкой. Она думала всё это и ощущала в своём теле крепкую, давно родившуюся злость.
— И вот так и машут они своим духовным богатством, — продолжал Марк, застыв меж диваном и телевизором, точно ещё один предмет интерьера, — подкараулят тебя, настигнут — и ну духовное богатство демонстрировать. А кто им для этого нужен? Точно не другой духовно богатый, они друг об друга аннигилируются. Мы с тобой им нужны, Рит, — нищие духом и кошельком, пролетарии умственного труда. Из нас можно лепить человека, но, конечно, недолепить — как им иначе чувствовать своё превосходство? Поставить галочку в трекере добрых дел — норматив выполнен. Ты думаешь, я её не любил? Любил, твою мать! Да я тапочки ей в зубах носил! И не дождался ничего, кроме подачек за сотню долларов — на тебе платочек, на свитерочек, пусть весь интернет знает, как я тебя люблю. Да ты для меня хоть раз что-нибудь сделай — для меня, а не для интернета, не для эго твоего! Нет, это мы не можем, это мы не умеем, этому нас мама с папой не научили — сами не умеют, квартирами и Гонконгами от любви откупаются.
Но он убил её, продолжал пищать какой-то голосок на отшибе Ритиного сознания. Убил её ради страховки, ради этой квартиры. Он сделал то, что сделал, что бы он ни говорил, и говорил-то он одно враньё — и не любил он её, и идей никаких таких у него не было, это он специально сейчас для Риты навертел или, может, для себя самого. А Лиля была её подругой — лучшей, единственной. Она столько сделала для Риты и не требовала взамен ничего, кроме благодарного взгляда снизу вверх. Она…
— Ты плачешь? — спросил вдруг голос Марка над самым ухом, и только тогда Рита это поняла. Он стоял теперь над ней, плечо нависало над плечом. Рита нащупала рукой руку и утопила всхлипы в его шерстяном рукаве. — Ну вот, довёл тебя до слёз. Прости, прости, я подонок, прости… Не слушай меня, не надо. Я пьян, я чёрт знает что несу.
— Я… я не знаю, — пробормотала Рита, и шерсть съела её слова. — Мне так тебя… мне так себя…
Он приподнял её лицо за подбородок и сцеловал всё непроизнесённое с её губ. Никто их не видел и не мог увидеть, но Рита дрожала и едва могла дышать — такого не было у неё ни с первым, ни со вторым. Может быть, подумала она, это оттого, что мне страшно — но, когда страшно, не бывает скучно. Он толкнул её на диван, навалился тяжело, как два одеяла, — опрокинулись бокалы, алым залили белую нечеловечью кожу мебели, и Рита не боялась больше, только обрывисто, быстро думала.
Не о Лиле — она пыталась чувствовать скорбь и не могла, как в тот день, когда мама умерла и Рита смогла расплакаться только от мысли, что все накопленные ей и бабушкой Рите на Москву деньги пойдут теперь на мамины похороны. Только одну мысль о ней Рита ворочала в глубине сознания — она стала, стала наконец лучше Лили: она была жива, а Лиля нет. В ней был хлеб Лили, под ней был диван Лили, на ней был муж Лили. На самом деле Лиля не была умна. На самом деле Рита всегда была умнее её. Иначе Лиля не выбрала бы себе подругу, которая будет воровать её вещи, и мужа, который её убьёт.
Она думала о том, как он был прав, всегда, во всём, и если бы она умела думать сама, то думала бы точно так же. Он напрасно считал её дурочкой — она не дурочка, теперь он поймёт. Она тоже думала о нём не так, как нужно. Она считала его тенью Лили, таким же снисходительно добрым без настоящей доброты, высокомерно умным без ума. Но на самом деле он был тенью Риты — она узнала это только что, он, должно быть, ещё не знал, — чёрным чётким контуром, который её серенький силуэтик отбрасывал на белую стену чистейшего, трупно-холодного кафеля.
— Давай танцевать, — выдохнула она едва освободившимся ртом. — Я хочу. Я слышала эту песню по радио.
Они танцевали лёжа. Облепив его руками, обвив ногами, вжимаясь щекой туда, где предположительно было сердце, Рита позволяла ему колыхать и гнуть её тело в такт льющимся с экрана звукам саксофона. Рита видела краем глаза, как девушка в белом платье лежала на мужчине в белом халате, а тот лежал в кровати, в тёмной и алой комнате, и она обнимала его тело, а он обнимал её голову, и её нос улёгся поверх его носа. Музыка втекала через уши прямо в мозг и делала голову
