Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Арсения я знал давно, ещё с университетских лет. Мы не были друзьями, но с ним было приятно поговорить иногда о книгах, кино, социальных проблемах — правда, когда у него на четвёртом курсе вышла первая книжка, именно мне он названивал в ночи и читал вслух отрицательные рецензии, перемежая читку выражениями, отрицательно рецензирующими уже самих рецензентов. Я терпел, морщился и старался не заснуть.
Ася появилась у него года два назад — младше него, он преподавал ей на курсах литературного мастерства, а потом они продолжили общение вне вебинаров в зуме. Почему-то о творчестве жены Арсений никогда не упоминал — я даже не знал, пишет ли она до сих пор или Арсений поглотил все её былые амбиции, обволок их собой, не оставив иного воздуха в её жизни. Во всяком случае, по его рассказам подчас казалось, что Ася буквально дышала им.
Даже когда у неё умерла тётя в Астрахани, Ася не поехала на похороны, а осталась в Москве, чтобы помочь Арсению выйти из творческого кризиса (я сильно подозревал, что так элегантно описывался запой). Арсений сам мне рассказывал об этом, и глаза у него поблёскивали слезами умиления, но рот почему-то сыто улыбался.
Я представлял себе, как Ася сидит сейчас на лавочке в парке. Холодно, промозгло до костей, но она в старой тоненькой куртке, потому что не хочет разбазаривать деньги из семейного бюджета. Она притопывает ногой и трёт-трёт-трёт ладонь о ладонь с такой силой, будто между её палочками- пальцами вот-вот вспыхнут первые искры.
И ещё невозможнее, катастрофически трудно быть писателем, пишущим о женщинах — не с позиции, привычной мужской литературе веками, а с позиции самих женщин. Нужно быть эмпатичным, уметь слушать, уметь сопереживать, включить своё чувство боли на максимум, знать всё, что знают женщины об опыте жизни при патриархате, и говорить о нём за них. Я пишу это, скрючившись за компьютером, боль разрывает спину и сердце. Мои буквы заливают экран чёрной кровью.
Мы приканчивали уже по третьей банке пива, и это заставило Арсения особо расчувствоваться. Щёки у него налились и заалели, взгляд мечтательно заблуждал по стенам, ища то, чего нет.
— Ася — самая лучшая, — сказал он в банку, убеждая то ли меня, то ли себя. — Такой, как она, больше нет. Она — моя… ну, «муза» — это устаревший женоненавистнический концепт… она моя партнёрка по литературному творчеству. Всё, что не касается литературного творчества, она берёт на себя.
— А по сколько часов ты обычно пишешь? — рассеянно спросил я, поигрывая оторванной крышечкой от банки. Арсений надулся ещё сильнее от пива и гордости. Говорить о писательстве он, кажется, любил намного больше, чем писать.
— Обычно — четыре часа в день. Это моя норма. После этого, так сказать, отпахав, я могу делать всё, что угодно, но четыре часа я провожу, скрючившись за вот этим вот столом. Я могу страдать, рыдать, биться головой об стол, но раньше, чем пройдёт четыре часа, я из-за этого стола не встану. Самодисциплина… Сегодня твой приезд нарушил мою писательскую рутину, но я не в обиде, я же рад повидаться — ну, придётся завтра сесть пораньше и писать шесть часов, только и всего.
— И что, ты выгонишь Асю из дома на шесть часов?
— Конечно, нет! — Арсений отбросил пустую банку в мусорную корзину с такой яростью, точно она была моими словами. — Я никогда её не выгоняю. Она сама уходит, потому что уважает мои потребности…
Тут в коридоре раздались тонкие звуки ключа, копошащегося в замке, и я стал смотреть искоса, как Ася входит в квартиру, стукает ногу на ногу и обе ноги — о коврик, стряхивая с обуви снег, слой за слоем разматывается из бесконечного шарфа, оправляет жалко обвисшие пряди по обеим сторонам лица. Арсений, как я мог судить, этого пока не слышал, потому что собственный голос заполнял его слух без остатка.
— Она предпочитает оставить меня на некоторое время с моими мыслями, чтобы рабочий процесс протекал более эффективно, и это её осознанный выбор. Партнёры наделены свободной волей, но каждый день выбирают друг друга, понимаешь? И Ася каждый день выбирает меня.
— Каждый день, — услышал он вдруг, а я увидел, как Ася ступает на порог комнаты, дрожа от холода и возмущения, — я выбираю проводить четыре часа в одиночестве. Потому что ты заколебал. Ты, блин, заколебал! Знаешь, почему все твои приятели хлещут с тобой пиво? Потому что без пива тебя воспринимать невозможно.
Потом она повернулась и вышла из комнаты — судя по хлынувшей струе воды, в ванную, мыть руки. Я слушал переливы плесканий и представлял, как она греет пальцы в воде, пока они не станут шершаво-красными, и отмывает с ладоней синюю чешую следов от ручки, которые я успел заметить на изгибе её правого мизинца. Арсений сидел напротив, неповоротливо осмысляя произошедшее.
— Довольно токсично, — заметил он наконец. — Мне нужно будет обсудить это с моим психотерапевтом.
В какой-то книге я прочла, что женское письмо — курсив в мире мужского. Шифровка на клочке бумаги, лимонные чернила, которые проступят, только если читать на свету.
Курсив — изящный, тонкий, изломанный, как стан светской барышни, затянутой в корсет. Я думаю о жёнах писателей, об их руках, которые месили тесто, полоскали бельё, драили полы, чистили картошку, укачивали детей. Их руки были слишком грубы для курсива.
А мне помогают современные аналоги волшебных мышек из диснеевской «Золушки»: микроволновка, посудомойка, стиральная машина. Они освобождают мне достаточно времени для того, чтобы я могла подолгу гулять по стране своего воображения, писать о ней путеводители и прочерчивать карты.
Я возвращаюсь к писателю-феминисту, и меня греет то, что во мне раскинулось столько неведомых ему земель. Он только думает, что он владеет мной. Он только думает, что то, что он делает со мной, не называется «владение». Он только думает, что он писатель.
На самом деле это я — писатель.
Примечания
1
Тест Бехдель — проверка художественного произведения на гендерную непредвзятость. Суть его в том, что в книге, фильме и т. п. должны присутствовать две женщины, между которыми происходит разговор не о мужчинах, а также обладать именами.
