Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Мне не за что, — сказала.
И Тамара Петровна поверила ей, что не за что.
Ещё помолчали.
— Так и будем сидеть? — спросил.
— Так и будем.
— Замечательно, — выплюнул он слово, в котором змеилась длинная «з» и шкворчала «ч». Потом он встал и, нарочно шлёпая большими ступнями, пошёл в коридор, стал там шумно одеваться. Ладушка осталась сидеть с пустым и прозрачным взглядом.
Тот, с бородой, всё шумел, хотел, поди, чтоб Ладушка спросила, куда это он — а Ладушка держалась, не спрашивала.
— Утром вернусь, — не выдержал сам, и Ладушка вскинула голову, но так и не повернула к нему. — Ты поезжай к родителям или куда там. И не корчи из себя святую мученицу, а то знаю я тебя. Опять будешь делать вид, что то есть не можешь, то ещё какая холера… Ты мать, ну так и соответствуй — и чтоб без глупостей.
Со звонким самодовольством защёлкнулся за ним замок. Ладушка разомкнула губы и беззвучно завыла: говорили вместо голоса ногти, расцарапывали кожу накрашенного лица. Тамара Петровна шагнула к ней, зная, что не утешит — коснулась ладонь пустоты на месте Ладушкиных волос.
Заелозил потревоженно ребёнок, захныкал. Ладушка отпустила лицо, подошла к кроватке — Тамара Петровна за ней. Диатезные расчёсанные щёчки, ротик раззявился — хочет на ручки. Ладушка взяла его и, прерывисто, сквозь боль дыша, стала качать. Застыли на щеках красные тонкие следы — непроплаканные слёзы.
А малыш-то никак не успокаивался, ёрзал, пищал. Тамара Петровна ему язык возьми и покажи — она всех своих маленьких так успокаивала всегда, и Ладушку, и Митюшу. И этот засмеялся, ручки потянул:
— Баба, баба!
— Не баба, а мама, — Ладушка ему. — Ну ты же умеешь уже, знаешь, как сказать! Давай ещё раз!
— Баба! — и тычет пальчиком. — Там — баба!
Оглянулась Ладушка, посмотрела прямо на Тамару Петровну — и не увидела.
— Нет никого, — стала снова качать. — Спи, спи.
Затихли и малыш, и Ладушка, только слышны были шаги по узкой полоске — от окна к кроватке, справа телевизор, слева диван, слева телевизор, справа диван. Дышали оба ровно, спокойно: малыш от сна, Ладушка — от сосредоточенности материнской. Били большие куранты в большом телевизоре, и незнакомый президент поздравлял неслышными словами страну с Новым годом.
«Что же у них ни ёлки…» — подумала Тамара Петровна и не успела додумать. Она была в постели, а вокруг было раннее, народившееся только утро, и комната была от света слепяще-белой.
— Ты только смотри, замуж не ходи за бородатого, — сказала Тамара Петровна Ладушке, как за завтраком свиделись. — Счастья это тебе не даст, намаешься.
— Это ей приснилось что-то опять, — Митюша поверх Тамары Петровны сказал.
— Я, баб, и не собираюсь. Мне вообще не нравятся бородатые, — Ладушка сказала и ушла опять с головой в телефон.
Тамара Петровна сидела между ними всеми невидимой, неслышимой — как в будущем, как в прошлом.
* * *
— Мам, а мам, — Митюша сказал в очередной одинаковый день, — к тебе подруга вот пришла. Раиса Михайловна, помнишь? Проведать тебя хочет, давно не общались… Она сейчас зайдёт, ты сиди, сиди.
Много что не помнила Тамара Петровна — а Райку-то как забыть! Неразлучные они были с молодости, с первой их работы — Томка постарше, Райка помладше, Томка побойчее, Райка половчее, Томка пошустрее, Райка похитрее. Работа у обеих спорилась — главные ударницы заводские были. И не наряжался никто, как Райка, и не плясал никто, как Томка, когда на танцплощадку приходили. А потом уж мало-помалу пошли у всех свадьбы, семьи… Они и семьями стали дружить, а очень это было напрасно. Ведь и свекровь-то крокодилица Райку не любила никогда ещё пуще Томки — хоть и стерва была, а других стерв за версту чуяла.
Тамара Петровна и не хотела сейчас тут очутиться, а воспоминания сами как-то да привели — вот она, квартира их однокомнатная, где они жили тогда втроём, а как Митюша родился — и вчетвером пришлось. Кровать их за шкафом, а впереди — диван, стол, комод с салфеточками. На диване — они оба, Райка ноги на него закинула, села, как на стул. Объелся-груш её руками облепил, лицом своим по ней елозил, внюхивался в кожу. Тамара Петровна застыла: знала, что сейчас будет. И вот — провернулся ключ, забежала в квартиру Томка. Забежала — и тоже застыла. Ужас задрожал на лице. Потом, спиной вперёд, прошла обратно, неслышно дверь притворила: секунд пять всё продлилось, не больше.
А ведь тогда-то казалось Тамаре Петровне, что чуть ли не несколько минут немо она наблюдала такое, что и в кино не увидишь: видно, время иногда и в молодости по- особому тянется. Ну, а сейчас-то по любому каналу и не такое ещё показывают. Смотрела Тамара Петровна на них, ничего не заметивших, без интереса и без брезгливости — думала о той себе, о Томке.
Что делала Томка тогда, что делает сейчас? Выбежала — душа об грудь колотится, села на лавочку, сжалась, спрятала лицо и сердце. Сидела, сидит, будет сидеть — как им сказать, что видела? Скандал, слухи пойдут… Если разводиться, на заводе выговор сделают. А она, Томка, беременная уже и сама это знает, и объелся-груш знает. Да и с Райкой как быть? Никого больше нет у Томки — говорят, характер трудный. Не трудный, а железный, Томка с детства себе такой воспитывала. Одной Райке она и могла открыться, о судьбе своей выплакаться — а та и хвать, что плохо лежит, с собой хорошо уложила. Но как им Томка скажет, да и что скажет? Надо уж дальше жить как живется.
Жила, живёт, будет жить. Так с Райкой и продружили до самой пенсии. Тягостно было — как работу отбывали. Отмерила Томка себе норму по разговорам с ней, по встречам и выше нормы уж не выполняла. И дома то же самое: на тебе, объелся-груш, борщ, а в душу уж не лезь — натопчешь.
Стояла всё Тамара Петровна да смотрела, и такая злость вдруг на неё накатила — всё непрожитое тогда, неосознанное, навалилось, заломило в костях. Схватила Тамара Петровна первое, что под руку легло, и — об пол! Звон пошёл по комнате, оторвался объелся-груш от Райки осоловело, как от бутылки, та головой совино завертела… Задвигались у них испуганные губы, а голосов не слышно, как если б звук был в телевизоре выключен. Другой зато голос пошёл, Митюшин:
— Мам! Мама, ты что?
Моргнула Тамара Петровна и
