Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Вот, Раиса Михайловна к тебе пришла, — Митюша повторил. — Ты сиди, мам, сиди, я уберу сейчас.
Осталась Тамара Петровна одна с Райкой — та отхватила себе уже кусок дивана и расселась как своя. Лицо у неё сделалось от старости желтоватое с коричневыми пятнами, точно лаваш. За большими очками прятались маленькие глаза под навесом век — никак не разберёшь с Тамары-Петровниным-то зрением, что там за взгляд, разве только направление уловишь.
— Ну, здравствуй, Томочка, — громко, не по голосу себе, Райка заговорила: считала, видать, Тамару Петровну оглохшей или умом усохшей. — Ты как себя чувствуешь?
Не хотелось Тамаре Петровне с ней говорить, но и молчать не хотелось — решит ещё Райка, что совсем плоха. Не затухло в ней ещё злое чувство, запрыгало внутри, заколотилось в стены тела — выхода, выхода дай! И сдвинула Тамара Петровна брови, насколько уж хватало бровей.
— Не хочу я, Райка, с тобой говорить, не о чем. Зачем пришла? Сама знаешь, что ты мне сделала.
Задрожали Райкины сухие глаза.
— Томочка! Да что ты такое говоришь! Что я тебе сделать-то могла?
Не сдавалась Тамара Петровна.
— Знаешь, стерва, знаешь, — выдыхала из глубины горла. — Всё ты знаешь! Ну, отвечай, отвечай, что было в шестьдесят девятом?
— Да ничего, Тамара, ничего, — тряслась Райка всеми мощами своими, выжимала из себя слезинки. — Вот как бог свят, ничего не было! Ну что я сделать-то такое могла, телефон не взяла? Ты мне всё по ночам звонила… Я и так была уж такая к тебе терпеливая, вижу же — исстрадалась ты, несчастный брак…
— Вот! — крик сам потёк у Тамары Петровны. — Вот, про брак заговорила! Всё ты помнишь, поизгаляться только хочешь: с мужем моим ты шашни развела, вот что!
Отвернулась Райка, поднялась с дивана неторопливо.
— Не было никогда такого, — оскорблённый голос сделала. — Чтобы я — и с Васей? Да ты со своим-то характером меня бы вмиг со свету сжила! Так что ты, Тамара, не придумывай, напраслину не возводи. Хоть сына бы своего постыдилась такие басни рассказывать!
Вышла из комнаты чопорными шажками, в коридоре завозилась. Когда хлопнула дверь, зашёл хмурый Митюша с веником, стал осколки мести в совок. И взгляд у него там же спрятался — среди осколков, на самом полу.
— Вот бывают же люди, ты подумай, — Тамара Петровна ему сказала. — Явилась такая вся добренькая и давай строить из себя! А сама ведь она, Митюшенька, ещё до твоего рождения с папашей-то твоим…
Митюша бросил в сердцах совок: скакнули осколки обратно. Матернулся себе под нос, потом вздохнул, засобирал опять.
— Мама, — сказал. — Тебе приснилось опять это всё, или придумала ты, не знаю… Подругу свою, хорошую такую женщину, зазря обидела. И память отца… — повысился у него ненадолго голос до злых прерывистых нот, потом сделался как был. — Ты это, держи себя как-то в руках, а то мало ли что тебе там ещё покажется. Чертей возьмёшь увидишь… а, да ладно, что толку с тобой говорить.
Ушёл он с полным совком, с размочаленным веником — так и не поверил. Родной-то матери не поверил!.. Андрюшка пришёл некстати на ум: он-то понял бы, что Тамара Петровна это всё на самом деле видела, и тогда видела, и сейчас. Но завертелось всё же в ней какое-то скользкое сомнение. А ну как и впрямь?..
Вечером Тамаре Петровне не спалось — ворочалась с боку на бок, ждала мужичка. Мужичок всё не шёл и сон тоже не шёл, так что решила она ненадолго встать, попить на кухне водички. Вышла из темноты по ковровой дорожке коридорного света — и замерла там, отступила чуть обратно в темноту. С кухни доносились голоса: один был Митюшин, другой — кобры-змеи.
Не хотелось Тамаре Петровне вслушиваться в их дела — заметила только, что Митюша резче говорит, быстрее, а кобра-змея словно бы оправдывается вяло. Раздался очередной залп Митюшиного голоса — и повис вдруг в пустоте, не встретив ответа. Молчание долго держалось, стыло в воздухе. Потом, всё в тишине, дёрнулась дверная ручка и замершее лицо кобры-змеи встретилось с лицом Тамары Петровны.
— Вы что, Тамара Петровна, — совсем спокойно спросила она, — не спите?
— Да вот водички хотела попить, — неуверенно Тамара Петровна ответила, будто её отчитывают, а она оправдывается.
— Пейте, — и двинулась к туалету, прямая до боли.
«На меня похожа, — подумала Тамара Петровна о ней почему-то, точно о дочери. — А Ладушка на неё… Всё мы терпим, терпим, горемычные. Когда же уже переломится что-то в такой жизни? Или раньше спины у нас переломятся?»
Пить она не пошла, неловко сделалось. Вернулась в постель, завернулась с головой. И мужичок явился почти сразу, стал сбоку моститься. В этот раз по движениям самим почувствовала Тамара Петровна, что это объелся-груш — те, прежние, были другие. Он ещё к ней ближе подлез, задышал на ухо, ухватил за ногу.
— К Райке иди, — отчётливо сказала Тамара Петровна, чтобы сквозь время её услышал. — Кобелина.
Мотнула крупом и свалила его на пол. Больше не приходил, не приставал — ни этот, ни какой другой. Спалось остаток ночи хорошо и пусто.
* * *
Несколько таких ночей прошло, когда мужички совсем не ходили: неделю, или месяц, или сколько. Тамара Петровна всё это время жила обычно и ни по какому времени не ходила — даже думать забыла, что с ней такое бывает. И вдруг однажды среди ночи снова ей это почувствовалось: лежал с ней кто-то рядом, смирный совсем, спокойный. Тамара Петровна повернула к нему лицо и увидела, что это Митюша.
Только не тот Митюша, который в соседней комнате спал, а морщинистый, весь седой, с растерянным слезящимся взглядом: Митюша из такого будущего, до которого уж Тамаре Петровне было не дожить, да и слава тебе господи. Неужто и ему потом так бродить по времени?..
С болезненной жалостью коснулась Тамара Петровна его волос, щеки — и чувствовала их, и он её чувствовал. Старики и дети, вспомнила она. Совсем старые старики и совсем маленькие дети.
— Юля… — донеслось из Митюшиного беззубого рта имя кобры-змеи. Думает, бедняга, — ходит к жене… И снова сжалась жалостью у Тамары Петровны вся грудь, едва пропуская дыхание.
Так они лежали рядышком, и она дохнуть лишний раз боялась, только бы не трепыхнулась ткань времён. Но потом донёсся
