Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Нет, мам, — сказала Лана торопливо, чтобы не показаться плохой дочерью, — я схожу, я сейчас схожу и всё тебе принесу.
По лестнице ей ещё шагалось легко, но чем ближе она подходила к столовой — большому круглому залу на первом этаже, — тем сильнее её стягивало изнутри, удушье шарфом обвивало шею. Лане остро хотелось, чтобы его там не было, чтобы он устал её ждать и пошёл к чёрту или собирать вещи к отъезду, но она понимала, даже не видя его пока — он там. Он ждёт её.
Он действительно ждал — сидел над нетронутой тарелкой овсянки, в одиночестве за столом, и сканировал пространство красновато-припухшими глазами. Стараясь не попасться в поле его взгляда, Лана шмыгнула из-за чьей-то спины за колонну и осмотрелась в поиске нетронутых бананов и булочек за чужими столами.
Если бы она рассказала в чате, как шкерилась за колонной, девочки посмеялись бы этому как шутке. Это было к лучшему — она не то чтобы не доверяла им, просто привыкла прятать свою уязвимость. Ни к чему им было знать, что когда Лана видела его, то внутренне съёживалась до той девятиклассницы Светы, которую позвал на свидание отличник Рома, но Света знала, что Рома тайком фотографирует наклоняющихся девочек и подписан на паблик «Шкурнадзор», и после того, как она, запинаясь, отказала ему, её стошнило в школьном туалете.
Продолжая прятаться за спинами и колоннами, Лана в несколько подходов проскользнула к чьему-то опустевшему столу, принялась засовывать сперва булку, затем банан в заранее подготовленный мешочек… И тут он оторвал вдруг взгляд от стены и посмотрел ей прямо в глаза.
Заметив, что он приподнялся, Лана выронила второй банан и кинулась вон из столовой.
Около двери их номера она долго пыталась отдышаться, чтобы мама не спросила, почему она бежала. Но мама ничего и не собиралась спрашивать — она спала, накрыв голову одеялом, и одеяло мерно качалось от её дыхания. Лана осторожно выложила банан и булку на чайное блюдечко и вернулась в ванную. Она заперлась там, села на крышку унитаза и почти смогла почувствовать себя в безопасности.
«Я пошла на завтрак, а он там сидит и пялится. КРИПОВО», — напечатала она.
«Жуть», — написала Алёна.
«Мега крипи», — написала Надя.
«Какого хрена ты вообще туда пошла???» — написала Алиса.
Лана не стала отвечать. Если бы она рассказала, что не хотела расстраивать маму, ей стали бы советовать сепарироваться и кидать файлы с книжками «Токсичные родители» и «Холодная мать». И кончилось бы всё ссорой, потому что поучений Лане хватало и от мамы.
Ночь
В молодости Миша видел по телику, как поёт Татьяна Буланова. Он собирал с ней плакаты и календари. Сами-то песни ему не то что нравились — страдательные бабьи сопли, — но лицо у Булановой было невероятное. Никакие сиськи никаких Памел Андерсон не сравнились бы с этим лицом. Брови светлые-светлые, почти невидные, а под ними — тёмные, тёмным подведённые глазищи, таинственно глубокие, чуть раскосые в уголках. Лицо и острое, и широкое, почему-то вызывающее в памяти уроки геометрии, на которых он каждый раз потел и мучился у доски. Рот — узкая линия. Это потом Таня от долгого мелькания по ящику огламурилась, стала как они все, и Апина, и прочие, а тогда она, на тех плакатах и в клипе том, была непонятная и прекрасная, вроде и некрасивая, а красивей всех.
Вот эта Светлана ужасно была на неё похожа.
И брови, которых почти и нет, и глаза с раскосинкой — только не тёмные они были, а блестяще-серые, как селёдочий бок, — и геометрическое лицо. Смотрела серьёзно, сурово — не только на Мишу, на весь мир вокруг. Сама пигалица, со школьницу росточком, волосы едва-едва покрывают голову — одуванчиковый пух. Уже не девочка, но моложе, свежее Миши — и свежесть эта так ему теснила грудь, что он едва не задыхался.
Сама важная, неприступная — как за такой поухаживаешь? Миша, конечно, пытался. И цветы ей таскал по триста рублей из санаторного киоска, и за ужином предлагал подлить компоту из своего стакана, и даже пытался на культурные темы поговорить — о литературе.
— Вы, Светлана, читать любите? — спросил он как-то раз, завидев её в коридоре с книгой: судя по названию, фантастической, такие он ещё как уважал, мог почитать после работы. Правда, про эту он не слышал — какой-то «Заповедник гоблинов», — но всяких гоблинов, орков и попаданцев он знал, конечно.
Светлана мелко, с неохотой кивнула.
— А вы читали такую книгу — «Самец взъерошенный»?
Светлана молча захлопнула книгу и пошла вон из коридора. По названию, может, не поняла, что фантастика с попаданцами, гадал потом Миша. Решила, похабщина какая-то…
— Вы на неё не обижайтесь, — утешала Светланина мама, женщина в годах. — В голове у неё какие-то сдвиги, и с детства такая. Знаете, как таких в интернете теперь называют, я на вуман. ру узнала? Принцеждалка! Ну вот и ждёт, и со школы такая, и всё не дождётся никак. Помню, подружки её все кто на танцы, кто в поход — ну, понятно, чем они там в походе занимаются, — а эта всё дома сидит, в компьютере своём… И работу-то нашла не в офисе, как все люди, а тоже дома — рисовать за компьютером. Ну, получает нормально, не спорю, но только разве ж это жизнь? А вообще говорят, что все они теперь такие. Это всё из Японии пошло, я в телевизоре слышала. Они там уже вымирают…
Миша на всё это вежливо кивал в определённом ритме — по кивку через каждые десять слов — и слушал не особо, потому что легко в таких разговорах терял мысль: и собеседника, и свою. А его мысль была — Светлана.
Три раза в неделю, в семь десять вечера, выйдя с работы, звонила жена, и приходилось слушать, как какая-то корова с работы охомутала шефа-козла, как Эльзочка заболела простудой, а Олафчика вырвало в детском саду. Трудно было выбрать более неподходящие имена тёмненькой, в него, Эльзе и длинному, ростом с первоклассника, Олафу. Выбирала, конечно, жена. Миша надеялся, что хотя бы детей он любит, потому что они, во-первых, дети, а во-вторых, ничего ему пока не сделали, но точно он не был уверен. Когда дети, особенно Олаф, лезли чмокаться, обмазывая ему щёку слюной,
