Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Жена говорила минут пятнадцать, в хорошие дни — десять. Миша не слушал и кивал, хотя и знал, что жена не видит. Ему иногда хотелось спросить, как там мама с папой, потому что сами они звонить не могли: папа новые телефоны не понимал, а мама вообще уже ничего не понимала. Всё было страшно, что жена и её мать обижают их, не меняют маме подгузник и не докладывают папе каши, но Миша не спрашивал, потому что знал, что жена всё равно, если что, правду не скажет, а вдруг потом ещё и сорвётся на стариков. Поэтому он про это просто тихо молчал, и, когда он думал об этом, ему делалось совестно, что он в санатории. Он давно уже сам не ездил отдыхать, только семье покупал путёвки — и сейчас бы не поехал, если б на работе не заладили, что надо пролечить осложнения после короны. Миша несколько дней отнекивался, но в душе ему тогда всё-таки захотелось отдохнуть — не от работы, от семьи.
В последний вечер он нашёл Светлану во «ВКонтакте» по редкой её фамилии и по фотографии. Просмотрел её страницу — там почему-то всё были картинки с котами и все с ошибками, и Миша поразился, неужели же Светлана не видит этих ошибок и не знает, что нет в русском языке слова «рыбовое», — и сообщества, на которые она была подписана: в кружочках-обложках всё были какие-то мультяшные рожи плоскомордых девочек или, опять же, коты, и ничего не было про женственность, материнство или политику, как у жены. Но Мишу и это ребячество не по возрасту не смешило, а будто ещё сильнее очаровывало. К тому же он тоже любил котов и в принципе не имел ничего против плоскомордых девочек.
Он долго, как школьник перед первым поцелуем, мялся, решался, а потом всё-таки написал ей в личные сообщения. Долго выбирал красивый смайлик, чтобы послать, — развязный кругляш, шлющий воздушный поцелуй, выглядел слишком пошлым, навязчивым, протягивающий ладошки для обнимашек кругляш казался похабно распустившим руки. В конце концов Миша остановился на котике с сердечками в глазах, потому что Светлана любила котов, и написал: «Привет)))) Как дела?;)»
Несколько часов он потом бегал к телефону и смотрел, ответила она уже или нет. Но его сообщение всё ещё висело одиноко на голубом фоне, нетронутое Светланой.
После ужина, когда время двигалось к десяти и Миша уже окончательно утратил надежду, телефон пипикнул новым сообщением. Светлана писала почему-то без пробелов между всякими точками и так далее, видимо, торопилась: «Привет. Как дела? Не хочешь, погулять сегодня?» Миша прочитал это и обалдел от счастья.
Они договорились на одиннадцать, но он зачем-то вышел раньше, ходил под фонарём и смотрел, как ездит по земле его длинная тень. Хотелось курить, но он так спешил, что оставил сигареты в номере, поэтому, чтобы обмануть мозги, слегка пожёвывал язык. Язык был невкусный.
Шло время, уже было одиннадцать, но Миша пока не волновался — десять лет назад жена объясняла ему, что девушки всегда опаздывают и если ты её за это упрекнёшь, будешь козёл. А Миша хотел быть не козёл. Скучно ему не было, потому что он всё думал и немножко волновался.
Потом уже наступило полдвенадцатого, и вот тут Мише стало неуютно. Вокруг не было ни души, только темнота, ветер и свет фонаря — раз вдали мелькнула какая-то фигура и скрылась среди деревьев, но там по силуэту сразу было видно, что не Светлана, и у Миши потому от этого силуэта даже сердце не трепыхнулось. Он слушал, смотрел, но больше по окрестностям ничего не шевелилось.
В двенадцать Миша всё ещё там стоял и так вертел шеей по сторонам, что заболела голова, а может быть, болела она и по другой причине. Очень хотелось, чтобы Светлана вышла откуда-нибудь из-за куста, вся неземная и загадочная, не осознающая даже, что опоздала, но Миша уже печёнкой чувствовал, что этого не будет. Он пытался писать ей во «ВКонтакте» много раз, но она уже не читала и туда не заходила.
К часу стало холодно, он перестал стоять и начал ходить. К двум присел на ближнюю скамью.
К трём он уснул и проснулся в четыре, обалдевший и усталый, беспокоясь, что мог за это время пропустить её.
К шести открывался магазин за оградой санатория. Миша пошёл туда, купил водки и напился.
Вечер
Любовная жизнь у Любови была бурная, но несчастливая. Один урод, другой, третий: уроды отличались цветом волос, телосложением, любимыми словами-паразитами и способами мотать нервы, но от всех них было одинаково пусто и муторно внутри, и болело, и раздирало. Один из уродов оставил в ней кусок себя, а сам другим куском валялся на диване семь лет, пока она не нашла в себе силы выпереть его вон.
Дочка тогда была совсем другая — маленькая, тёплая, доверчивая, она подползала к материному краю кровати и тыкалась щекой в её плечо, повторяя: «Ты, мамочка, полюби меня, ты, мамочка, полюби меня». — «Да куда уж больше любить, Светочка, — шептала или, может, думала Любовь, засыпая. — Так, как я тебя люблю, тебя никто никогда на свете не полюбит. Светочка-светик, Светочка-цветочек, Светочка-свисточек…»
Потом Светочка выросла, стала острой, костистой, неласковой, не хотела больше быть ни цветочком, ни свисточком, ни даже Светочкой. «Я теперь Лана, — сказала она, — мне это имя нравится больше. Мам, пожалуйста, зови меня так». Это имя казалось каким-то чужим, нерусским, её нескладёхе это имя не шло, как одежда не по размеру. Но на Свету она теперь огрызалась, глаза пучила, так что около лет семи уже Любовь звала дочь Светланой. Это имя тоже было почти чужое, холодное, безликое: так могут звать телефонного оператора, продавщицу, парикмахершу, кого угодно. И Светланино «мама» казалось таким же холодным, неживым. Просто жили зачем-то друг с другом две одинокие женщины, ничем особенно не связанные.
Наверное, и в этот санаторий надо было ехать Любови одной, предлагала же Светлана, мол, давай я тебе одной оплачу, а сама дома посижу. Так нет же, совесть глупая заела, стыдно стало одной за Светланины деньги. А теперь вот мучились обе, и неприятно было постоянно видеть рядом это безброво-насупленное лицо.
Конечно, Любовь не воображала, что, не будь тут Светланы, Михаил мог бы обратить внимание на неё. Не мог бы. Она старая, со взрослой дочерью, неликвид. У Светланы-то уже последние годки молодости доживаются, что уж о себе говорить. Но только понимать-то
