Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— А её половине ты как, не хочешь помочь? — как-то спросили отцемать с ехидцей. — Ему-то небось никто так пот со лба не вытирает, лежит себе как полено.
Должно быть, они прокляли себя в тот миг, когда Эйке, подносившая ломоть хлеба ко рту, застыла при этих словах. Её пальцы сдавили хлеб так сильно, что крошки посыпались мимо стола.
Она совсем забыла о его существовании.
С того дня она не забывала о нём ни на миг и, чем бы ни занималась — готовкой, уборкой, сестрой, уж конечно, сестрой особенно, — всё думала, как он там, представляла его, лежащего в такой же тёмной, вонючей комнате, истекающего гноем и потом, бесконечно одинокого, силящегося понять, за что с ним так.
— За что? — приставала Эйке к сестре. — За что ты с ним так?
Сестра молчала, осоловело уставившись в потолок. Только однажды она выдавила из себя вместе с хрипом и кровью:
— Я его ненавидела.
В один из дней эти мысли сделались столь невыносимы, что Эйке, переделав все дела, побежала не на поляну к другим личинкам, а к его дому. К нему. Она не знала имени ни его, ни его отцематери, зато со времён слияния запомнила, где они живут: на краю деревни, у леса, так далеко, где нет уже ничего, кроме деревьев и бесконечно разросшихся кустов.
Она узнала этот дом сразу, как только увидела: правда, выглядел он не совсем так, как сохранился в её памяти. Эйке помнила нечто подавляюще длинное, давящее на пространство широкими стенами, а перед ней был крошечный, жалкий домишко с вдавленной крышей, напоминающий калеку с перебитым хребтом. Дом тоже будто медленно умирал, и облупившиеся чешуйки краски на развороченной во всю стену двери напоминали паршу, облезающую с кожи. Эйке несмело приблизилась к этой двери и стукнула пару раз двумя пальцами, стараясь не притронуться к чешуйкам.
Открыла ей взрослая особь, судя по всему, отцемать: выглядели они так же, как и все другие взрослые, и вместе с этим неуловимо не так. Их половины, намертво впаянные друг в друга, будто не сочетались, как неточно подогнанные детали. Какая-то лёгкая неправильность, искривлённость была в их чертах, и чем дольше Эйке смотрела на них, тем мучительнее у неё кружилась голова.
— Ты ещё кто такая? — спросила особь и тут же сама себе ответила:
— Какая-то личинка. Месяц их разберёт, что им опять надо. — И вдруг будто сама себя перебила: — Да кто-то с поля, поди, послал, жаловаться будет, что мало работаем из-за этого охламона. — А потом перебила снова: — Может, наконец хоть помощь предложить хотят? — И снова: — Ага, жди!
Так, должно быть, это странное существо могло пререкаться само с собой бесконечно, но Эйке выудила в этом потоке слов главное для себя и немедленно за него ухватилась:
— Я хочу! Хочу предложить помощь вашему сыну! Точнее… я сперва хотела бы увидеть его, извините. Если это, конечно, возможно.
Разноцветные, как у большинства слившихся, глаза особи — голубой и чёрный — скосились друг на друга.
— Ты это слышала, а? — И — почти без паузы: — Да слышала, не оглохла ещё! Не помощи бы ему, а хворостины хорошей! — Да чтоб твоя половина языка отсохла! Это ж сын наш! — И что, что сын? Думаешь, она бы от него просто так оторвалась с мясом и кровью? Сам должен понимать, это не то что ящерице хвост отбросить. Довёл её, значит. — А может, это она его довела?
— Отец, мать, — ворчливо сказал откуда-то сзади них голос мужской личинки, и тут же сам обладатель этого голоса выбрался на свет из коридора, уходящего вглубь, как раз туда, где сильнее всего проваливалась крыша: мелкий, младше Эйке на вид, гладкие тёмные волосы и кожа бледная, как известь, — пошёл, видно, в материнскую половину. В руке он сжимал ведро с нечистотами. — Раскричались так, что наш наследный принц соизволил проснуться и жалуется теперь, что голова разболелась… ой. — Это он, видимо, заметил наконец Эйке. — Ты ещё кто? Похожа на бывшую половину Рена. Её сестра, что ли?
— Его зовут Рен? — переспросила Эйке почему-то вместо всего того, что полагалось бы сказать: приветствий, извинений… Тот кивнул.
— Ага. А я — Илмо.
— Приятно познакомиться, — сказала Эйке, как полагалось, хотя на самом деле его имя было ей нисколько не интересно. — Прошу прощения, но можно ли мне пройти сейчас к нему? Я хотела бы… как-то ему помочь, выразить свои соболезнования… Знаю, это не поможет, но, может быть, ему будет хотя бы немножечко приятно.
— Да ещё бы! — заявил Илмо и выразительно щёлкнул себя по половинке горла. — Ещё как ему будет приятно! Он только и делает, что купается в жалости к себе, чужую жалость он с удовольствием подбавит в это море.
— Посмотрела бы я на тебя в таком положении, — пробормотала Эйке, следуя за ним вглубь низенького извилистого коридора. Этот Илмо был ей так гадок, что она, пожалуй, подралась бы с ним, если бы ещё с прошлой весны не считала себя слишком взрослой для драк. Да если бы о её сестре кто-то посмел сказать такое, она убила бы, а тут родной брат!..
Наконец он остановился возле узенькой двери, ведущей скорее в чулан, нежели в место, где может жить кто бы то ни было:
— Принц у нас почивает вот здесь. Заходи, он будет просто счастлив оттого, что в кои-то веки его развлекаю не я. А уж я-то как буду счастлив!
«Может, хоть за ухо его выдрать?» — лениво подумала Эйке, но всё же побрезговала. Вместо этого она толкнула дверь и оказалась в совершенной, абсолютной тьме, будто окунулась в колодец, в воде которого отражается беззвёздное чёрное небо. Эйке перепрыгнула через порог, нащупала стену и, опираясь о неё, кое-как поковыляла вперёд.
— Твой брат сказал, — пробормотала она темноте, — что тебя зовут Рен и ты лежишь здесь.
Темнота не отзывалась.
— Я знаю, что случилось. Я
