Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Эйке не первый раз уже видела Рена обнажённым: ещё в первые дни она, обидевшись на Илмо за очередные злые слова, отвесила тому подзатыльник и объявила, что отныне будет ухаживать за Реном сама. И она ухаживала: меняла его постель, выносила за ним нечистоты, помогала ему одеваться и раздеваться, омывала вялое белое тело. Она знала наизусть все его рёбра и ключицы, обтянутые пообвисшей кожей, ямки, впадинки, срамные места. Но вот он — он видел её голой впервые, и волна густого малинового стыда захлестнула её. Эйке стояла напротив него, близко до боли, и ощущала на своём едва развившемся теле жадно- внимательный взгляд.
— Я боюсь, — шепнула Эйке, очень надеясь, что не услышит никто, кроме Рена.
— Ничего, ничего, — бормотал Рен, рукой изучая её спину и плечо. — Сейчас. Уже сейчас.
Под пение жрецежрицы, под тремя равнодушными взглядами они влились друг в друга и стали одним.
Тишина проглотила звуки, и в наступившей тишине жрецежрица бросили их новую одежду под две их ноги, соединявшиеся в общем паху. Левая нога, когда-то бывшая ногой Эйке, запуталась в штанине, и она с трудом передвигала её своей прежней рукой, постепенно заставляя ткань скользить всё выше. Было страшно ощущать вместо одной руки и одной ноги две — сама она не двигала ими, но чувствовала ровные, уверенные движения бывших конечностей Рена, как свои.
Страшно было и само то, что её сознание не слилось в одно с сознанием Рена, как она ожидала, — но, должно быть, это происходит не сразу? И тут же вспомнилось с ужасом: а сколько времени сестра прожила с Реном? Они ведь так и не стали одним… Почему? И это не говоря уж о…
«Дай я», — прошуршал у неё в голове щекочуще чужой голос, и рука перестала повиноваться Эйке. Она ошарашенно смотрела новым, длинным, расширенным взглядом своего и чужого глаза на то, как нога сама по себе влезает в штанину, и обе руки подтягивают одежду до пояса, а затем влезают в рукава и расправляют-оглаживают вокруг шеи воротник, тесный, как удавка.
«Что это?» — спросила она в тишине своего сознания, и голос Рена ответил ей: «Не бойся, маленькая. Мы же теперь одно. Это наше общее тело, и мы оба вправе им управлять, пока не растворимся друг в друге. Я сделаю всё сам, я знаю, ты заслужила отдых. Отдыхай». Эйке попыталась отдыхать.
— Один человек, — сказали жрецежрица, возлагая на их макушку листья из священного леса. — Одно имя. Иди же человек, живи и давай жизнь новым людям. И будь, и будь, и будь до того времени, пока не перестанешь быть.
Листья оказались намазаны чем-то клейким, липким, и что-то жидко-вязкое стекало по лбу, путалось в прядях, пока они медленно шли из пещеры. Их семьи оставались сзади, в молчании. Им нельзя было возвращаться в дом, пока не зажжётся первая звезда. А что они, Рен и Эйке, должны будут сделать до первой звезды? Эйке сделалось вдруг очень страшно, и она боялась всё больше с каждым шагом, с которым её и не её тело несло её и не её всё дальше.
В опустевшем и оттого ещё более чужом доме ноги повели её в отдраенную начисто каморку, к груде мягкой ткани и маленьких подушечек поверх матраса.
«Не раздевай нас», — взмолилась Эйке, и они легли одетыми.
«Ты боишься? — спросил щекочущий шёпот внутри её ума. — Ничего, ничего, ты скоро привыкнешь… Только позволь мне посмотреть, что у тебя внутри, пока ещё существуем я и ты. Если я не буду знать тебя, как мы станем одним целым?»
«Боюсь», — опять подумала Эйке, и он не стал уговаривать, он смирился, он говорил теперь: «Ничего, я понимаю, ты ведь и так устала, бедная девочка, когда тебе нужно было ухаживать за мной. Теперь ты тем более не обязана делать мне одолжений. Ты дала мне жизнь, ты дала мне всё…»
Эйке вспомнила, как было хорошо помогать ему, заботиться о нём, какой взрослой и сильной она себя чувствовала, как он был благодарен и жалок. Она отдала ему свои силы, своё сердце, свою жизнь. Что она могла отдать ещё? Разве что мысли — и, может быть, снова почувствовать эту теплоту, втекающую в тело от сознания собственной жертвы.
«Что мне нужно сделать?» — спросила она и тут же получила ответ: «Просто не сопротивляйся».
И сразу заворочались в голове, полезли наружу все её воспоминания, мысли, чувства, от поздних к ранним: запах грязных тряпок, которые она выжимала над сточной канавой, шелушащаяся кожа на руке и то, как её ладонь упруго толкнулась в плечо Илмо и отбросила его к стене… Потом пошло ещё более раннее — кислая слюна после червивых яблок, набранных на соседском дереве, быстрые, холодные объятия отцематери, старая, проросшая плесенью книга, по которой жрецежрица учили личинок грамоте… Рен рылся по всем уголкам её памяти, точно по укромным местечкам её детской комнаты, задерживал на них внимание, сладострастно смаковал, и Эйке было унизительно и страшно, и он это чувствовал тоже и беспрестанно спрашивал: «Мне закончить? Мне закончить?» — и Эйке из раза в раз отвечала усталой, но решительной мыслью: «Нет, я готова, давай до конца».
И это продолжалось, и выплывали новые мысли, на которых останавливался посторонний и пристальный ум, и по чужой воле моргали оба глаза их тела, и Эйке, запертая в собственном уме, не могла даже выжать из них облегчающие слёзы.
Такой была ещё одна жертва, что она принесла Рену.
* * *
Самым страшным было то утро, когда Эйке, очнувшись от чужих снов, не сразу смогла осознать себя. Она попыталась пошевелить бывшей своей рукой. Та не слушалась. Бесшумно и бессильно Эйке елозила по темноте своего сознания, пытаясь вновь обрести свою суть. «Неужели… это и есть?.. — мучительными толчками рождалась в ней мысль. — Неужели мы… сливаемся?» Но она чувствовала, что не становится частью целого, а исчезает навсегда, непоправимо, теснимая чем-то, что не было ей.
Потом вздох вырвался из неё резко, как крик, конвульсивно дёрнулось их общее тело и село в постели.
«Что ты творишь? — прошипел голос Рена у неё внутри. — Ты помешала нашему слиянию».
— Это не было слиянием, —
