Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Послушай, — очень медленно начал Рен, и их сердце забилось быстрей от его гнева. — В правоте своей философии я убеждён до сих пор, но если бы все жили, исходя из неё, то прервался бы род человеческий. Как ни крути, слияние необходимо, чтобы откладывались яйца, а из них выводились новые личинки, которым суждено повторить этот цикл. Это сейчас ты такой умный. Поглядим, как ты запоёшь, когда приблизишься к возрасту слияния.
— Ну, уж я ни за что не стану таким, как ты, — Илмо тряхнул головой, и волосы разметались по его щеке. — Я никогда ни с кем не сольюсь!
— Поглядим, — повторил Рен ему в спину, прежде чем закрылась дверь.
А Эйке снова вспомнила то воспоминание, которое нашёл и распотрошил в ней Рен в первую ночь после их слияния. Илмо тогда подошёл к ней и предупредил: «Ты ещё можешь отказаться. Лучше беги. Иначе каждый миг своей жизни будешь сожалеть о том, что не послушала меня». В ответ она ударила его с такой силой, что заболел кулак, прилетевший в какую-то из крепких костей его жилистого тела.
Теперь-то она знала, что он имел в виду. Она лежала в их теле, в их постели, а перед ней расстилалась бесконечная жизнь, полная бесконечных страданий. Эйке не позволила слезам зародиться в уголках их глаз, чтобы Рен не узнал о её боли.
— Значит, будем жить, как твои отец-и-мать.
— Ну уж нет, — горечь, которой был исполнен голос Рена, сводила им горло. — Думаешь, я не видел, как на них смотрят все остальные? Все, кто нормальные? Они изгои, живущие на отшибе, чудовище с двумя душами в одном теле. Я не желаю так жить.
Эйке тоже охватила горечь, когда она вспомнила, что и впрямь была о них такого мнения. Не чудовище — пожалуй, просто настораживающее существо, рядом с которым неуютно, будто можешь заразиться его безумием. Что ж, именно это в конце концов с ней и произошло.
— Тогда мы будем притворяться, — сказала Эйке и решительно подняла их тело с постели. Пол под обеими ногами ощущался надёжным и твёрдым. — Тебе ведь это не впервой.
* * *
Прошедшие несколько лет Эйке, как и предсказывал ей Илмо когда-то, существовала в беспрерывном страдании. Она не знала, что было ей более ненавистно — необходимость лгать всем, кроме семьи Рена, или его постоянная близость в том теле, что они делили. И то, и другое выжимало её досуха, а ведь приходилось ещё и помогать отцу-и-матери Рена с хозяйством, и работать в поле… Сознание Рена в такие минуты обычно проваливалось куда-то в забытьё, оставляя её наедине с тягостным трудом. Зато тогда она могла наконец по душам поговорить с Илмо.
Этот мальчик-личинка, которого она когда-то, глупая, так ненавидела, теперь сделался её единственным другом, и ему одному она могла выплакать своё горе. Он год как вошёл в нужный возраст и уже мог спариться, но по- прежнему не выказывал к этому ни малейшего желания. И его отца-и-мать, и Эйке это пока особенно не волновало — ещё немного, думали они, и эта дурь выйдет у него из головы. Рена это, напротив, бесило неимоверно.
— Вот скажи, — обычно отвечал ему Илмо, — ты же не будешь отрицать, что живётся тебе не очень-то хорошо, так? И что, выходит, ты и мне этого желаешь? Я страдаю, и ты страдай — так у тебя получается? — На это Рену сказать было нечего. — А если я не хочу страдать и причинять страдания? Не желаю и не буду ни сам терять личность, ни отбирать её у кого-то. Играйте в эти игры сами.
Эйке давно уже с ним не спорила, но эти категоричные суждения забавляли и её. Ничего, думала она внутри себя, он это перерастёт. А ведь вообще-то он очень хороший мальчик.
То ли оттого, что Эйке была совсем молоденькой, когда слилась, то ли по какой-то другой причине, но они очень долго не могли отложить яйцо. Эйке и опасалась, что личинки превратят их жизнь в ещё больший кошмар, и стыдилась перед соседями их бесплодности, так что, когда одним утром яйцо наконец вышло наружу, она обмякла внутри их тела, обмирая одновременно от облегчения и ужаса.
Дни высиживания были тихими, долгими и невыносимо скучными. Они грели яйцо своим теплом, а по ночам Эйке едва могла спать, беспрестанно боясь, что они могут задавить яйцо во сне. Тем не менее ни к яйцу, ни к вылупившейся в срок личинке — девочке — Эйке не чувствовала ничего родительского, а уж Рен, должно быть, и подавно.
— Мы назовём её Эйла, — объявила Эйке, и Рен не посмел возразить. — Пусть это вечно напоминает тебе о том, что ты сделал.
За все эти недели и месяцы, что она провела наедине только с ним и яйцом, Эйке многое успела передумать и в конце концов решила вот что: сил подавить его совсем ей по-прежнему не хватило бы, да и вряд ли это уже было возможно, но теперь она стала мудрой и взрослой и знала, как бороться против Рена его же оружием.
— Ты же сам говорил, — насмешливо напоминала она ему, — что я подарила тебе жизнь. Ради тебя я пожертвовала всем, и где от тебя хотя бы маленькая, ничтожная благодарность! А что, если я назавтра пойду в поле да и расскажу там всем, что нас тут двое?
— Не посмеешь, — цедил сквозь зубы Рен, но тон его звучал не слишком уверенно. — Ты сама не захочешь жить так.
— А не захочу — так возьму и сброшу наше тело в реку. Терять-то мне нечего, измучил ты меня…
Она повторяла ему это столько раз, что почти напрочь отбила у Рена охоту пользоваться их телом. Потом Эйке стала разрешать ему ненадолго перехватывать контроль во время домашних дел или заботы о дочери, и изголодавшийся по жизни Рен воспринимал то, от чего раньше отлынивал всеми силами, чуть ли не как благословение.
Эйке думала, что Илмо это приведёт в восторг или хотя бы заставит посмеяться, но тот, как ни странно, только половинку рта скривил в презрении.
— И ты теперь такая же… — сказал он
