Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— С чего ты это взяла? — он перехватил управление над голосом, точно выбил у неё из руки её недолгую власть. Но Эйке чувствовала, как их горло дрожит, пока он говорил… дрожит от страха.
— Потому что я слышала твои мысли, — сказала она почти без усилий, вернув себе контроль в ту долю мгновения, когда Рен пытался отдышаться.
— О, смотрю, вы уже пообвыклись, — раздалось за дверью, а потом отец-и-мать Рена толкнули её плечом и вошли в комнату. — Мы-то с моей по первости так же лаялись.
— Да мы и сейчас не хуже лаемся, — вставила материна половина и залилась визгливым смехом. Эйке, в последнее время привыкшей к виду этого дисгармоничного существа, вдруг снова стало жутко. Неужели и ей суждено стать такой? Впрочем, что хуже — быть такой или вообще не быть?
Она ведь помнила, что слышала его мысли.
— Нам-то тоже сначала тяжко было, — продолжала отцова половина, — а ничего, живём потихоньку. Делать-то нечего.
— Ты его-то не бойся, затыкай, если что, — добавила материна, обращаясь, по всей видимости, к Эйке. — Одну вон уморил уже…
— Да тихо ты, дура! — прикрикнула отцова. — Не напоминай!
Оба вдруг глухо замолчали, развернулись, колыхая телом то в правую, то в левую сторону, и утопали из комнаты. Дверь тяжело прикрылась за ними, укутывая комнату в тишину. Эйке и Рен молчали тоже, и голову ломило — так сильно она старалась скрыть от него свои мысли.
Она вторглась в его сознание с неожиданной яростью, вытряхивала, выворачивала, рылась в нём, обшаривая каждый угол. Он даже не мог сопротивляться — она подавила его мощью своего гнева. Слишком долго он был слаб, а она сильна, и эту разницу ему не удалось выправить в свою пользу даже за все эти дни, пока он нашёптывал ей, что ей ничего больше не нужно делать, он позаботится обо всём сам. Сознание Эйке дремало в глубине их тела в блаженном полусне — но сегодня пришло ей время проснуться.
Она помнила, что она слышала: и это была не чётко сформулированная мысленная речь, а чувство, охватившее его всего, как зверя, жадное, безжалостное желание жизни. Он не хотел сливаться с ней. Он хотел поглотить её. Он хотел остаться единственным господином двух их ног и двух рук.
И, шарясь по его памяти, точно по склепу всего сокрытого от неё, Эйке слышала, и видела, и узнавала множество ещё и других вещей. Язвы, болью разъедающие тело, сестра кричит в голове «Ненавижу! Ненавижу!», потом — его слияние с сестрой, первые касания робких тел. И совсем давнее, хрупкое от времени — какая-то незнакомая личинка с густыми золотыми волосами, блестят, золотятся колечки кудрей из погребальной ямы…
Но тут в Рене проснулись силы сопротивляться, и он вытолкнул Эйке из своего ума. Их тело корчилось в постели, тяжело дыша после этой мысленной борьбы.
— На самом деле я этого не хотел, — выговорил наконец Рен вслух. Оба напряжённо оберегали свои сознания от вмешательства. — Не сознательно.
Эйке зло молчала.
— Хорошо, я скажу тебе правду, хочешь? Видишь ли, очень сложно быть старшим сыном в такой семье, как моя. Конечно, они не поверяли мне горестей своего союза, но я рос, наблюдал и многое начинал понимать сам. Что должно происходить при слиянии, отчего оно возникает? Доподлинно никому не известно, но я думаю вот как: если избран тобой человек случайный, а не тот, с кем ты рос вместе и кого знал ещё личинкой, к кому ты притёрся ещё раньше слияния всеми углами не тела, но характера, то в итоге почти неизбежно один подавит собой другого. Двое станут одним, но не чем-то новым. Это будет один из них под новым именем, только и всего. Говорю «почти», потому что вырос уже со знанием, что есть и исключения. Отец-и-мать не смогли подавить друг друга. Ни один из них не оказался ни сильнее, ни слабее другого — и с тех пор так они и живут в беспрестанной борьбе.
Эйке смотрела их глазами в низкий подкопчённый потолок. Было темно и пусто.
— Всей моей теории сами они не знали, — продолжал Рен, — но, надо отдать им должное, они приложили много усилий, чтобы я не повторил их судьбу. Давно известно в народе, что лучшие пары для слияния — это те, кто крепко привязался ещё будучи личинками, и потому отец-и-мать нашли мне подружку.
— Ту, с золотыми волосами? — подала голос Эйке — не столько из любопытства, сколько из желания уязвить, напомнить, сколько потаённого она теперь знает о нём.
— Да, — почти равнодушно выронил Рен. — Я и впрямь был к ней привязан, она, кажется, платила мне тем же. И она тоже любила лазать по деревьям — правда, однажды ветка оказалась слишком тонкой… После этого я и думать забыл о слиянии, пока окончательно не вошёл в возраст. Отец-и-мать волновались, что это перестало меня волновать, ругали, что тлетворно влияю на брата… Они сами подыскали мне пару. Твоя сестра была в такой же спешке — твои отцемать давили на неё не меньше, а то и больше. Удивительно думать, насколько самые странные и самые обычные особи похожи друг на друга… После слияния мы обнаружили, что категорически не сходимся характерами.
— Говори до конца, — прошипела Эйке, успевшая много мутного всколыхнуть в его душе. Рен подчинился с подозрительным послушанием.
— В какой-то момент мне показалось, что это будет она. То есть что это она… подавит меня. Поэтому я стал давить сам. В конце концов она не выдержала этого — что было дальше, ты знаешь.
— Ты и меня хотел подавить, — это не было вопросом.
— А ты так страстно хотела спасти меня — что же ты теперь заупрямилась? Ты была моим единственным шансом на жизнь — конечно, я цеплялся за него как мог. И я говорю не только о жизни тела. Личность тоже живёт и совсем не хочет умирать. А что есть даже то правильное, идеальное слияние, воспеваемое в книгах и преданиях, как не смерть личности?
— Ах, вот теперь ты философию развёл, — насмешливо протянули за дверью, и в комнату скакнул Илмо с мокрой тряпкой в руке: видимо, он мыл пол за стеной. — Развести- то всякий может. А вот если б ты и жил по ней, глядишь, не загубил бы напрасно столько жизней.
— Каких ещё жизней? — взвился Рен, чуть не ударив их тело о стену. — Что ты мелешь?
— Не отпирайся.
