Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Темнота молчала.
— Я сестра… я её сестра.
И только Эйке с испугом подумала, что, наверное, этого-то как раз говорить не стоило, как прошуршала простыня, прошумело одеяло, и тёмный силуэт выпрямился на тёмной постели.
— Подойди, — прошелестел он, и Эйке двигалась на звук, пока ступня не упёрлась в мягкость матраса. — Присядь сюда. Ты, должно быть, устала.
Больной, почти умирающий, он ещё находил в себе силы заботиться о сестре виновницы его несчастья… Эйке содрогнулась от восхищения и стыда.
— Присядь, — с мягкой настойчивостью повторил Рен. — Пожалуйста.
Эйке опустилась на матрас, неловко поджав под себя ногу.
— Значит, ты её сестра… Я не держу на неё зла. Что сделано, того не воротишь, не будем об этом. Расскажи лучше о себе. Она никогда не говорила мне о тебе. Ты, должно быть, ещё совсем личинка?
— Вовсе нет, — запальчиво сказала Эйке и тут же устыдилась этого порыва. Как она могла заговорить так с ним, таким добрым, благородным, всепрощающим? — Я… я уже близка к возрасту единения. Ещё одна весна — и я буду готова спариться.
— Вот как, — сказал Рен с неясной ей интонацией и вновь перешёл на доверительный шёпот. — Расскажи, как ты выглядишь. Я хотел бы разглядеть тебя получше, но, ты же понимаешь, лучше нам не отодвигать штору, иначе и ты увидишь меня.
Половинка её сердца внутри задрожала от жалости.
— У меня светлые волосы и голубой глаз, — сказала она, чтобы удовлетворить его желание. — Я маленькая и ловкая и лучше всех личинок лазаю по деревьям. Моя щека вся коричневая от солнца, а остальное тело спрятано под одеждой. Моя нога вся в ссадинах, потому что я вечно лезу куда не надо. Моя рука вся в мозолях, потому что я ухаживаю за сестрой и работаю за двоих.
— Бедная твоя рука. — Матрас зашевелился, Рен подполз чуть ближе. — Дай мне её, твою бедную руку.
Эйке нерешительно протянула ладонь, чужие пальцы обхватили её и погладили. А потом что-то другое, тёплое, влажное прикоснулось к её кисти, прохлюпало по коже. Его рот, подумала Эйке и замерла. Она не знала, что он такое делает и как это называется, но ей было страшно и хорошо, и потому она сидела тихо.
— Какая ты добрая. Подвинься ещё поближе… вот так… Какая же ты добрая.
Некоторое время они просидели в тишине, нарушаемой только звуками, с которыми его рот елозил по её загрубевшей коже.
— Если бы… нет, нет, не стоит об этом говорить.
— Скажи! Честное слово, я пойму, — Эйке вдруг заволновалась, что, может быть, выглядит маленькой и глупой перед ним.
— Если бы ты пришла ко мне ещё хоть один раз… я, кажется, был бы так счастлив, что и скорая смерть перестала бы меня пугать.
— Не говори так! Неужели ничего нельзя сделать, чтобы ты не умер? — Эйке хотела сказать, что будет приходить к нему каждый день, что будет ухаживать за ним сама, без всяких Илмо, что сделает всё, что угодно, что только понадобится… Но вышло почему-то только об этом.
— Я больше не могу существовать сам по себе. Моё тело не справляется с этим, — голос Рена стал ещё тише и чуть задрожал. — Если бы я слился с другой женской половиной… но я прекрасно знаю, что этого не произойдёт. Я болен и мерзостен на вид, я даже на улице не смею появляться. Никто никогда не захочет слиться со мной.
— Это буду я! — Эйке распрямила ногу и вскочила на неё так резко, что покачнулась и едва не упала. — Я сольюсь с тобой обязательно, только, пожалуйста, дождись моей следующей весны! Я буду заботиться о тебе, я…
— Ты сама не понимаешь, что хочешь на себя взвалить, — он рассмеялся, коротко и грустно. — Ты ещё обязательно встретишь того, с кем будешь рада соединиться душой и телом. Через несколько вёсен ты и не вспомнишь меня.
— Через несколько вёсен мы будем одним целым, — прошептала Эйке, сама нашла его руку и склонилась над ней губами. Слёзы стекали по её щеке и падали на его кисть, почему-то такую неожиданно мягкую и гладкую на ощупь.
В тот день она вернулась домой с закатом, покрасневшая от своей тайны, как заходящее солнце, и даже не проверила, как там сестра. Сестры для неё больше не существовало.
* * *
Слияние назначено было на медвяные, опьяняюще пряные дни перехода от весны к лету. Перед закатом Эйке часто выходила погулять в окрестностях, сопровождая Рена, срывала для него цветы и вплетала в его блестящие чёрные волосы. Рен едва передвигался, навалившись на неё, но, кажется, тоже был счастлив лету и солнцу, и Эйке очень старалась не чувствовать усталости от обрушившегося на её плечо тяжёлого тела.
— Пожалуйста, милая, совсем ненадолго, — просил он иногда, и такая вежливая нерешительность дрожала в его голосе, что Эйке никак не могла отказать и быстро, с замиранием сердца, как перед прыжком в воду, прислонялась краем своего лица к краю его. На несколько мгновений они будто уже сливались в одно, её силы перемещались в его тело, его кровь приливала к её щеке, и Эйке пыталась представить, как бы выглядели они сейчас в отражении пруда — слева её светлые волосы, прилипшие к потному лбу, острый подбородок и загар, справа завитки тёмных локонов и округлые очертания голубовато-бледной щеки.
Ритуал слияния проходил тихо — Рену не хотелось привлекать к делу посторонних, и Эйке с пылом разделяла это нежелание. Были отцемать Эйке, отец-и-мать Рена и хмурый Илмо, всем своим видом стремящийся показать, как скучно ему здесь находиться. Сестры не было, потому что не было её уже и на этом свете: она умерла ещё до того, как Эйке вошла в возраст взрослости, в суровую зиму, когда еды не хватало даже здоровым. Эйке ощутила боль сожаления, подумав о ней, но тут же напомнила себе — зато я спасла его, и сердце сжалось уже по-другому, сладко и радостно.
— Войди одно в другое и стань третьим. Войди одно в другое и стань третьим, — монотонно выпевали жрецежрица, и голос гулко бил по воздуху, точно ладонь по барабану. Эйке медленно раздевалась, путаясь в узелках, которые сама завязывала с утра, закрепляя юбки на теле: отцемать помогали ей, от усердия то и дело ненароком щипая и дёргая за волосы. Отец-и-мать поддерживали бледного, слабого Рена, Илмо с неохотой раздевал. Их прежняя одежда ненужным тряпьём летела на землю, как вся их прежняя жизнь.
— Войдите, о, войдите, одно во второе, второе в одно, — запели
