Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
Невозможно сейчас сказать, что думал отец, но я очень сомневаюсь, что он когда-либо осмеливался рассматривать это злодейство в его истинном свете, потому что если бы он осмелился, то вряд ли бы вряд ли он стал бы говорить об этом своим детям. Мне было восемь или девять, когда я услышал об этом, и своими глазами я видел, как мама уходила из дома и отправилась к Сэнднессу, чтобы поблагодарить его. Меня больше всего поразило то, как ужасно плохо обошлись с ней, и со всеми нами, собственно, и с отцом. Я с недоумением посмотрел на отца и почувствовал, что мое сердце сердце бешено колотилось. Неужели он проглотил это без протеста?
Единственное, что у меня есть из дома моих родителей — это маленькое блюдо, часть «подарка» старого Сэнднесса. Оно довольно красивое по дизайну; часто я беру его в руки и вспоминаю о моей матери, которая много лет держала его в своих в руках много-много раз в день. Оно стал реликвией, действуя в некотором роде как призма, сосредотачивая в себе жизни скромных людей, которые гнут шею, страдают и которые подчиняются всем законам, поставленным на их пути.
В другой раз отцу предложили договор на сдельную работу, нескольким сотням мелких железных деталей нужно было придать определенную форму, и Сэнднесс согласился заплатить по полкроны за сотню. Отец попросил двух моих старших братьев братьев помочь ему, и все вместе, в самом веселом расположении духа, они работали один вечер с семи до двенадцати. и заработали, по их расчетам, полторы кроны. Но на следующий день Санднесс взорвался. «Полторы кроны за один вечер! Я заплачу вам четверть за сотню!» И отец был вынужден удовлетвориться этим.
Отцу заплатили три четверти кроны за работу. Но в тот вечер он сказал нам что-то странное: «Я не думаю, что у этот парень Сэнднесс очень умен. Он все рассчитал, что может платить мне по половине кроны за сотню и все равно остаться при этом в выигрыше — и если бы я мог делать по тысяче штук в день, это, естественно, было бы для меня большой платой, это ясно. Но огонь в кузнице будет гореть все время, независимо от того, много я зарабатываю или мало; ровно столько же угля будет израсходовано независимо от того, сотни или тысячи я выдаю. Тогда почему он должен бояться, что я могу выдать тысячи?»
Тот же принцип, который отец разъяснил нам дома, был понят и применен на практике другим человеком далеко в Америке. Он не потерял денег. Но старый Сэнднесс вряд ли был Фордом.
Нельзя сказать, что отцу сильно не повезло с Сэнднессом как с работодателем, было немало людей, которые завидовали его работе. Ему, можно сказать, однажды улыбнулась удача, потому что, когда Сэнднесс умер, деятельность не могла продолжаться без отца. Но тогда было слишком поздно, совсем поздно.
То, что дома мы не пользовались никакой роскошью само собой разумеется. Однако термин «роскошь» часто часто используется в слишком широком смысле. Я действительно не уверен, где можно сказать, что роскошь начинается. Суп, Фрауктовый сок и блинчики были для нас роскошью; это были праздничные блюда, о которых мы начинали мечтать и фантазировать за неделю вперед, заранее. То, что я помню наиболее ярко из наших собраний за семейным столом — это раздача нашей еженедельной десятицентовой колбасы — большой копченой колбасы вроде немецкой «кнаквурст» — а позже подорожавшей до двенадцати центов. Она была шесть дюймов в длину и один дюйм в диаметре, и даже сегодня выглядит для меня несколько подозрительно. В нем был явно едкий кислый вкус. Диоксид серы, должно быть, был жизненно важным ингредиентом, и Небеса знают, что могло быть остальным! Но как наши глаза следили за каждым движением маминого ножа! «Отцу достанется конец колбасы», — было ее обычным замечанием, «потому что он должен идти работать». Затем, поскольку у каждой колбасы есть два конца, другой непременно вызывал оживленные разногласия, и всегда находился кто нибудь один, кто покидал выходил из за стола с твердым убеждением, что его обделили. Мама брала три четверти дюйма колбасы, как и мы, но она никогда не ела ее. Она отрезала тонкий ломтик для каждого из нас перед тем, как мы ложились в постель. «Просто вкусняшка», — говорила она, подавая нам кусок мяса на куске грубого черного хлеба.
Когда отец говорил о бережливости прошлого, это было всегда с оглядкой на обжорство настоящего. Голод был постоянным гостем в его доме, и колбасы никогда не хватало на всех. Сахар на столе или используемый в приготовлении пищи, был предметом о котором он едва слышал до того, как покинул отцовский дом.
Примерно так же, было в детстве в доме моей матери в так что они оба знали, что такое бережливость. Но мама была достаточно молчалива о том что касалось ее детства, и мы мало что об этом знали. Совершенно невозможно было вытянуть из нее информацию о том периоде ее жизни. Был только один случай: однажды рождественским утром ее маленькая трехлетняя сестра, оставшись одна в доме, попыталась залезть в дымовую трубу. Дом был маленькая однокомнатная хижина с дымовой трубой, прорубленной в крыше над очагом. Младшую сестру звали Ингебьорг. Она упала из дымовой трубы вниз на чайник с кипящей водой, и моя бабушка нашла ее там висящей на боку. Тринадцать дней Ингебьорг мучилась в постели, пока Господь, вняв молитвам ее матери, не забрал ребенка к себе. Позже я сам посещал это место. но теперь там все сильно изменилось. Мать покинула это место и не возвращалась домой пока были живы ее родители.
Странно наблюдать, как все дети из семьи моей матери остались жить близко в узких рамках этого старого общества. Так же поступали и дети моих сестер и братьев отца, за единственным исключением младшего брата отца, который, то ли случайно, то ли случайно или по расчету, женился на шведке — его дети вырвались из из круга. И собственно был сам отец, который женился на девушке из-за границы, и его дети тоже вырвались из круга. Но все остальные, как со стороны матери, так и со стороны отца, женились на людях из своего узкого круга и преклонялись перед законом «Янте».
В детстве я никогда не голодал. Я пришел к этому только позже, но за это мне пришлось благодарить только самого себя. Но то что я страдал от неправильного питания
