После завтрака - Дефне Суман
Господин Бурак делал пометки в блокноте, который положил рядом с тарелкой. Я предложил ему угощаться соленой выпечкой. Кажется, ему особенно понравились колечки с кунжутом. Я достал из холодильника торт, поставил на середину стола. Господин Бурак неторопливо пил второй стакан чая. Спросил о том, что со мной было после средней школы, и потом слово в слово напечатал мой ответ в газете. Я иногда (очень редко) достаю вырезку из тумбочки и перечитываю. Вот что я сказал:
– Мелахат-ханым, супруга Невзат-бея, заметила, что мне нравится работа по дому. А тут наш дворецкий приболел. Потом выяснилось, что у него туберкулез. Мелахатханым поручила мне его обязанности. А Невзат-бей был директором обувной фабрики в Бейкозе и устроил меня туда. По утрам я работал на фабрике. Состоял при огромных котлах, в которых вымачивается кожа. Обедать возвращался вместе с господином Невзатом домой, а потом оставался в распоряжении Мелахат-ханым. Это была очень добрая и умная женщина. Родилась в сирийской пустыне. Она сама научила меня работе по дому: как готовить еду, накрывать на стол, чем мыть пол, ковер и стекла, как начищать серебряные подсвечники.
Сказав это, я замолчал. Если правильно помню, кашель на меня напал. Не привык я говорить так долго. Да и темы эти совершенно не интересные. Наверняка господин Бурак хотел узнать у меня что-нибудь о госпоже Ширин. Когда кашель прошел, я стал рассказывать о том, как еще в совсем раннем возрасте в ней обнаружились способности к рисованию.
– Невзат-бей записал госпожу Ширин в лицей для девочек в Чамлыдже[61]. По утрам, отправляясь на фабрику, лично отвозил ее туда на своем автомобиле, а в обед забирал домой. Когда я окончил среднюю школу, мы стали ездить вместе. Невзат-бей научил меня открывать дверцы. Сначала в автомобиль садится дама. На переднее сиденье. Потом я бегу открывать дверцу господину Невзату. Через некоторое время он стал учить меня водить. Замечательный был человек. Скромный, обходительный. С людьми всех званий обращался одинаково любезно. Никогда не злился на мою неопытность и неумелость. А через некоторое время, когда госпожа Ширин перешла во второй класс лицея, Мелахат-ханым позвала меня и сказала: «Сынок, теперь ты будешь отвозить Ширин в школу. Благодаря этому Невзат-бей сможет немного позже выходить из дома».
Тут господин Бурак поднял голову от своего блокнота. Я увлекся своим путешествием в прошлое. По утрам, когда я вез госпожу Ширин в школу, над Босфором висела тоненькая дымка. Каждое утро, когда мы выезжали на крутой подъем, ведущий к лицею, госпожа Ширин просила покатать ее подольше. Мы выезжали на холм Чамлыджа. В те времена он был покрыт сосновым лесом. Под колесами автомобиля хрустели шишки, в окна проникал свежий, слегка мятный запах сосен. На вершине госпожа Ширин просила остановиться: хотела, рискуя опоздать на первый урок, полюбоваться туманом, тающим над водами Босфора. Делать нечего, я парковал автомобиль под каким-нибудь деревом и ждал, пока госпожа Ширин насмотрится. А она полностью погружалась в созерцание моря, синеющего там, где солнечные лучи касались воды, холмов, проступающих сквозь туман на другом берегу, далеких куполов и минаретов, на которых еще лежали тени. Думаю, она запечатлевала все это в памяти, чтобы потом нарисовать.
Я очнулся, когда заговорил господин Бурак.
– А себе ты почему чай не налил, Садык-уста? И тарелка у тебя пустая. Получается, один ест, а другой смотрит. Так не пойдет. Пожалуйста, налей себе.
Сказал и допил свой чай одним глотком. Я взял у него пустой стакан, налил из самовара нам обоим. Вернувшись за стол, заметил, что уже немного стемнело. Был конец марта. Позади осталась тяжелая зима. Снег лежал неделями. Тот день, впрочем, был теплый, солнечный. Но госпожа Ширин все равно могла озябнуть. И устать. Нур-то молодая, сильная. Я положил за щеку кусочек сахара. Господин Бурак, глядя на меня, улыбнулся.
– Пьете чай вприкуску? Когда я был маленький, так пили мужчины в нашей деревне, в кофейне.
Я в смущении переместил кусочек сахара за другую щеку. Сам не заметил, как сунул сахар в рот. Надо было культурно положить в стакан и размешать.
– Поговорим немного о твоей школе, Садык-уста. Как, ты сказал, она называлась?
Я не смог вспомнить название школы и сильно расстроился. Находилась она в одном из кварталов Доганджилара[62], рядом с площадью, на которой устраивали праздничные увеселения. По праздникам Невзат-бей возил туда всех своих чад и домочадцев. Мы катались на каруселях, бросали кольца на шест, получали в качестве призов сигареты, которые потом отдавали господину Невзату, а он покупал нам карамельки. Но такого рода истории, по моему мнению, не могли быть интересны господину Бураку. Зачем ему знать, как называлась моя школа? Я сменил тему и стал рассказывать о рисунках, которые госпожа Ширин делала в великолепном саду Невзат-бея. Господин Бурак отложил ручку и слушал, сложив руки на груди. Тарелка его опустела. Я поспешил отрезать ему толстый кусок торта, а чтобы не возражал, положил и себе кусочек.
Разумеется, не мне судить о таких высоких материях, как искусство. Но я мог бы рассказать, что госпожа Ширин уже в таком юном возрасте никогда ничего не перерисовывала с натуры в полной точности и обращала на это особенное внимание. Или, например, очень важный был день, когда Тугракеш Хаккы-бей обнаружил в госпоже Ширин огромные способности. Такому выдающемуся молодому журналисту, как господин Бурак, непременно следовало бы узнать эту историю. И вот, пока господин Бурак ел торт, я попытался по порядку изложить все, что сохранилось в моей памяти от того чрезвычайно важного вечера, когда в особняк господина Невзата пришел Тугракеш Хаккы-бей.
Жил он по соседству, занимался каллиграфией. Как мне кажется, он был очень известным человеком и на нашем берегу Босфора, и на европейском. Дом у него был двухэтажный, с деревянным эркером. На первом этаже – мастерская. Работал он там один. А по вечерам, закрыв мастерскую, ходил в гости к господину Невзату. Они были большими друзьями. Устраивались на веранде с видом на Босфор. Невзат-бей научил меня подавать ракы. Я наливал им по стаканчику, приносил свежеподжаренные фисташки, фундук. Они сидели и молча смотрели, как заходит солнце за холмами на том
