Бестеневая лампа - Иван Панкратов
— Кольщик… Наколи мне купола… — тихонько пропел он, понимая, как выглядит его чернильно-заправочная станция со стороны. — Аккуратненько…
Заправил, закрутил, положил перед собой. Писать истории постепенно становилось каким-то анахронизмом — но иногда очень хотелось. Брать аккуратно из стопки, открывать, перелистать через анализы к последнему дневнику, отвести глаза в сторону, вспоминая раны, поставить дату и начать со слов «Общее состояние ближе к средней степени тяжести…»
Ноутбук, конечно, решал все проблемы с бесконечным повторением одних и тех же фрагментов текста — но сейчас он был занят. На разложенном диване, на простынях с клеймом Министерства Обороны на животе лежала обнаженная женщина и, болтая ногами в туфлях на шпильке, смотрела на нем в наушниках кино. Руками она подгребла под себя подушку, на поясницу кинула уголок одеяла, чтобы создать некое подобие целомудрия.
Светящийся экран бросал на лицо бледные цветные блики; она накрутила на один из пальцев провод от наушников и была крайне заинтересована происходящим. Пару раз приподняла брови, улыбнулась, потом нахмурилась. Платонов откинулся в кресле, закинул руки за голову, потянулся. Атмосфера была близка к домашней; он на несколько секунд забыл, что находится на работе.
Инна приходила к нему почти два месяца. В госпитальном быту ее не смущало ничего — ни плакаты со страшными фотографиями, ни разговоры об операциях, ни пристально наблюдающие за всем медсестры. Она воспринимала себя в его ординаторской как неотъемлемую часть атмосферы, как ту самую важную деталь, без которой дежурный хирург просто не в состоянии приступить к работе. Приходила всегда в такой одежде, в какой не сложно перелезть через забор у закрытой калитки — рваные джинсы, камуфляжная куртка, кроссовки. То, что она практически никогда не просила Платонова встретить ее, ставило Инну сразу на несколько ступеней выше всех остальных его женщин.
Приходила, открывала кабинет своим ключом, если хозяин был где-то занят; доставала из рюкзака «костюм женщины», переодевалась и ждала на диване, попивая кофе и глядя или в смартфон, или в телевизор.
Для Виктора всегда было сюрпризом, в чем он увидит ее, когда вернется с обхода или операции. Казалось, арсенал платьев, юбок, чулок и туфель не знает предела; каждый раз новая прическа, новые серьги. В свободные дежурства он был этому рад; если же приходилось уходить в операционную, это раздражало. Стоя на крючках, он бросал взгляды на часы над дверью и понимал — драгоценное время уходит, а женщина, что в состоянии утолить его душевный и фетишный голод, наверное, уже заснула.
Да, два раза так и выходило — по закону парных случаев, на перфоративных язвах, доставленных по «Скорой» за полночь. Пока посмотришь, пока обследуешь, пока приедет на помощь ургентный хирург, а потом еще оперировать… возвращался он, усталый и взмокший, ближе к четырем утра. Инна, разобравшись с тем, как раскладывается диван и где лежит постель, спала детским сном, сунув кулачок под щеку.
Платонов заходил в кабинет как можно тише, садился в кресло и, не включая настольную лампу, смотрел на спящую женщину.
(«Самое главное для женщины — чувствовать себя в безопасности…»)
Она спала, как большой красивый ребенок. Побеспокоить ее было бы кощунством; Виктор в таких случаях бросал себе под голову на кушетку бушлат, ложился и, глядя в потолок, медленно засыпал, прокручивая в мыслях детали прошедшей операции…
Если же, как сегодня, никто из приемного отделения Платонова не тревожил, Инна проводила ночь по своему сценарию — каждый раз по-разному. Сегодня она, выпив немного вина, молча разделась, взяла, цокая каблуками, со стола ноутбук, легла и включила фильм. Виктор провожал ее глазами, не очень понимая, что происходит. Тусклый свет настольной лампы, который хорошо освещал лишь стол хирурга, раскрыл ее как-то по-другому. Он смотрел на линии ее тела и не узнавал — а она, как Платонов понял, предлагала сегодня именно смотреть.
Откинув в сторону один наушник, Инна взглянула на него и сказала:
— Фильм идет час сорок, а у тебя истории, наверное, не писаны. Поработай, если хочешь.
Он молча согласился, но после каждого написанного дневника примерно пару минут смотрел на Инну. Просто смотрел…
Последней в стопке была история из реанимации, куда он собирался вдумчиво внести сегодняшний обход и перевязку обгоревшего майора. К исходу второй страницы ручка отказалась писать — и он вышел из этого состояния фиксации на пациенте, поняв, что совершенно забыл о лежащей на диване женщине. Словно стараясь исправиться, он заправил ручку и смотрел на нее дольше обычного, понимая, что не готов отвести глаз и вернуться к работе.
Внезапно Инна отпустила провод. На экране пошли титры. Виктор понял, что работал с историями больше полутора часов, а дописать историю Никитина так и не успел. Диван скрипнул — Инна опустила крышку ноутбука и, не убирая подушки от груди, повернулась набок. Они встретились глазами.
— Закончил?
Он отрицательно покачал головой.
— Вот, последняя. Сложный случай.
— Что там?
— Ожоги. Глубокие. Много.
— И как?
— Никак, — пожал плечами Платонов.
— Почему? — Инна немного подалась вперед, челка упала на глаза, она недовольно дернула головой и поправила ее.
— Я не волшебник. Мы не волшебники. Слишком все грустно по диагнозу. Такие периодически выживают, конечно, но не в наших условиях — а отправить его мы никуда не в состоянии, — он развел руками. — Ближайший ожоговый центр — в ста километрах, но мы его туда просто не довезем. Да там и мест никогда не бывает.
— Жаль, — Инна опустила голову на подушку. — А что с ним случилось?
— Его подожгли.
— Подожгли? — она присела на диване, обнажив грудь, но не заметила этого. — Как? Кто?
Виктор нашел в себе силы поднять глаза чуть выше привлекательного места, усмехнулся (то ли самому себе, то ли тому, что собирался сказать) и ответил:
— Жена.
— Высокие отношения, — покачала головой Инна. — А есть подробности?
— Да, — кивнул Платонов в ответ. — Вчера приходил военный следователь, а сразу после него и обычный, гражданский. Наш был словоохотливее, рассказал. Жена его подожгла, прямо в машине. Плеснула какого-то розжига, а сама выскочила. Судя по всему, готовилась, потому что, по данным экспертизы, у него был сломан замок на ремне — на неизвлекаемость. Они сели в машину, о чем-то говорили; она дождалась, когда он пристегнется, и подожгла.
— Она дура, что ли? — широко открыв глаза, смотрела на Платонова Инна.
Виктор пожал плечами:
— Причины у нее были, как сказал следователь. Какие-то свои причины. Он успел и соседей опросить — подожгла она машину прям во дворе. Говорят, жили, как кошка с собакой, ругань по ночам до утра сутки через двое.
— Пил? Гулял?
— Да какой там пил. Он секретчик из штаба армии. Лишний раз на свой день рожденья не выпьешь. Так что, наверное, или деньги, или бабы.
Виктор сказал это и закрыл глаза, благо, Инна смотрела куда-то в окно, осмысливая услышанное. Ему казалось, что он сейчас рассказывает историю своей жизни. Осталось только сгореть до головешек…
— Ну раз сломала ему замок — значит, готовилась? — внезапно спросила Инна. — Значит, умысел?
Платонов развел руками.
— Хотел бы я узнать, как это бывает…
Он сейчас не соврал ни на грамм. Он действительно хотел бы знать, как это бывает. Где та грань, что отделяет умысел от аффекта — или наоборот…
(кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось)
— А выбрался он как?
— Помогли. Гаражи рядом. Пока он орал в машине, кто-то прибежал с ножом, дверь открыли, дунули огнетушителем, ремень отрезали. Но на нем вся одежда практически сгорела, ну и сиденье водительское. А там же еще химии всякой полно, надышался. Короче, мы в реанимации ставки сделали — кто на завтра, кто на послезавтра.
— На смерть?
— Нет, на второе пришествие, — несколько грубовато ответил Платонов. — Ну конечно, на летальный исход. Аппарат не вывозит. Я удивился, что сегодня пришел на работу — а он живой.
— Вот
