Бестеневая лампа - Иван Панкратов
— И я о том же… Виктор Сергеевич, помогите отнести.
Платонов взял со стола полотенце, обмотал горячую миску и только собрался нести пельмени в кабинет, как вдруг спросил:
— А ты-то все это откуда знаешь?
— Ночная операционная сестра рассказала. Они Шаронова у раскрытого живота сорок минут ждали, за ним далеко ехать. Он заходит — а там это чудо с заплетающимся языком. Да это ладно, так еще и анестезиолог такой же. Чуть лучше, правда, но радости мало. Шаронов им обоим и выдал. Заставил пропустить к столу, выполнил ревизию и развалил там что-то тампоном, потом еще полтора часа восстанавливали. А как они до утра в кабинете ведущего ругались — слышно было на всю неотложку.
— Победителей не судят… — пожал плечами Платонов. Это была любимая поговорка Шаронова, но понять, подходит ли она к этой ситуации, было сложно.
Начальник встретил их с Ольгой громкими аплодисментами, восклицая:
— Закуска прибыла, прошу любить и жаловать! Какие у нас сегодня планы? — спросил он у Виктора.
— Да никаких, в общем-то, — пожал тот плечами. — Так, по мелочи. Если не поступит никто.
— Сегодня — никто не должен, — полковник отмахнулся от этих мыслей, как от назойливой мухи. — Сегодня — все должно быть хорошо…
— Достигаем состояния нирваны, — криво усмехнулся Рогачев. — Да… Так о чем это я?
— О том, как ты сюда приехал, — подсказал начштаба, макая пельмень в майонез.
— Точно, — кивнул Рогачев. — Значит, захожу я в кабинет к генералу — начальнику факультета. Сидит, курит, рядом чашечка кофе. Сытый, сами понимаете, голодного не разумеет.
— Знаю, в штабе армии частенько бываю, — согласно кивнул полковник. Платонов протянул руку, подвинул к себе тарелку с салатом, нехотя ткнул вилкой.
— Говорю все, как положено, мол, здравия желаю и прочая, и прочая… Он мне рукой — садись, нечего стоять. Сел и спрашиваю: «Товарищ генерал-майор, еду я в Приморский край. Говорят, вы там начинали… Расскажите, как там в целом?» Он посмотрел на меня, потом в окно, задумался. Видать, неплохо послужил здесь. А вдруг говорит: «Ты у меня, Рогачев, в кабинете не первый раз… Карту на стене видишь?» А у него во всю стену карта России. От края и до края, от пола до потолка — широкоформатная такая, мелкая… вижу, говорю. «Ну, тогда смотри. Вот тут у нас европейская граница… Калининград… Вот Москва… Потом взглядом потихоньку ползем на восток. Вот и до Урала добрались, а потом Сибирь, Байкал, Якутия. А дальше?» Я за его пальцем, как за указкой, и отвечаю: «А дальше, товарищ генерал-майор, шкаф с документами».
Платонов знал эту историю наизусть, поэтому больше уделял внимания салату.
— «Вот и подошли мы к самому главному. Служил я в Приморье шесть с половиной лет. Там получил подполковника, потом рванул в Академию. Знай, Рогачев — Приморский край — он за шкафом. И служить тебе за этим шкафом лет десять, пока не решишь на замену рапорт писать». Я, признаться, обалдел от такой откровенности, прямо скажу. А он продолжает: «Знаешь, подполковник, ведь я мог этот шкаф в любое место кабинета поставить. А поставил туда, где он есть сейчас. Подумай…» А думать-то нечего было. Приказ есть, распределен в госпиталь. Вопрос решенный. И стало мне чего-то так страшно… У меня жена, сын — маленький тогда еще был. Куда я попал, думаю? Тут генерал меня снова спрашивает: «Что-то я запамятовал, куда тебя Родина отправила?». «В N-ск», — говорю. «Ну, тут все просто. Там посреди города протекает китайская река Суйфун. На одной стороне реки живут солдаты, на другой — зэки. И раз в год они местами меняются, чтоб не скучно было. Так что ты, когда приедешь, сразу определись, на каком берегу тебе обретаться. А то потом не докажешь, что ты не верблюд…» Вышел я из кабинета, полный оптимизма.
Платонов пододвинул к себе пакет сока, налил полстакана. В кабинете после монолога Рогачева повисла пауза. Ольга, присев на краешек дивана, украдкой поглядывала на часы. Рогачев молча налил себе рюмку водки, застыл с протянутой над столом рукой, думая о чем-то своем.
— Не понял, — подал в тишине голос начальник штаба. — А мы? Нам нальет кто-нибудь?
Виктор отхлебнул сок, тоже посмотрел на часы, встал и молча вышел в коридор отделения. На сегодня по плану несколько перевязок, выполнить их было просто необходимо — требующие к себе внимания больные никогда не оставались у него без присмотра.
Разрезая бинты, он все думал о том, что слишком часто его начальник стал употреблять алкоголь в рабочее время. Слишком часто и слишком много. На операциях это уже бросается в глаза — особенно когда в обеих руках по инструменту. Стучат они друг о друга, он это понимает, но ничего поделать не может. Стучит — и режет, стучит — и шьет. Пару раз даже операцию заканчивал побыстрее — знал, что в кабинете стол накрыт. Платонов потом за него оба раза переделывал, но ничего не сказал. Не мог.
Он помнил, как пять лет назад Рогачев пришел сюда на смену Рыкову, уволившемуся по предельному возрасту, и в госпитале все переменилось. Он был самым общительным, самым решительным и самым грамотным хирургом из всех, кого Платонову довелось видеть за последнее время. В госпитале возник неформальный центр общения — у них в отделении. Рогачев объединил вокруг себя массу людей — хирургов, терапевтов. К нему тянулись все — и потому, что у него всегда было время на друзей, и потому, что он мог дать совет в любой ситуации, помочь в лечении, в жизни… Как-то незаметно его авторитет стал перевешивать уважение к ведущему хирургу. Шаронов, который был не чета своему предшественнику Кравцову (и на войне не был, и по уровню подготовки уступал), это почувствовал, стал к Рогачеву строже — не терпел конкуренции. Они несколько раз вступали в серьезные принципиальные конфликты на профессиональной почве — поначалу тет-а-тет, потом на глазах у коллектива. Соперничество было не на жизнь, а на смерть. Шаронов шаг за шагом сдавал позиции…
И в этот момент Рогачев начал пить. Никто не мог сказать, что послужило толчком к этой жуткой алкогольной эпопее. Просто неожиданно те бутылки, что приносили благодарные пациенты, стали идти не на нужды отделения в качестве оплаты за труд слесарей, электриков и маляров, а напрямую в желудок Рогачева. Платонов и сам иногда выпивал с ним — жизнь по принципу «с утра выпил — весь день свободен» была временами приятной.
Потом Рогачев закружил, особо не скрывая, роман с Ольгой. Виктор этому, честно говоря, не удивился нисколько, можно сказать, даже был готов к этому. Она стала частым гостем в их кабинете. Чересчур частым. Она ходила за пивом, она накрывала стол, она мыла посуду, плюс все остальное, что бывает нужно мужчине от женщины.
Процесс продолжался медленно и неуклонно. О профессиональной деградации Рогачева говорить было рановато, а вот в вопросах морали сдвиги появились. Для него ничего не стоило в пьяном виде осмотреть больного, нахамить старшим по званию, на дежурстве выпить литр водки с компанией друзей…
Тогда же появилась и поговорка «сходить в шкаф».
— Ну что, — говорил Рогачев, — сходим в шкаф — и на операцию?
Он открывал дверцу старого слегка перекошенного серванта, наливал себе рюмку до краев, занюхивал кусочком лимона, переодевался в операционный костюм, и они шли работать. В такие моменты руки у Рогачева не тряслись, что говорило о далеко зашедшем процессе…
Несмотря на это, они очень удачно сосуществовали как бригада хирургов. «Хороший хирург достоин хорошего ассистента; плохой хирург в нем нуждается», — вспоминал в таких случаях Виктор слова деда. Вдвоем они могли все. Если у Платонова не хватало решительности или умений, на помощь приходил Рогачев. Если начальник допускал пьяный огрех, Платонов указывал ему на него, ничуть не стесняясь реакции, или исправлял его самостоятельно.
… — Что делать с Коваленко? — спросила Татьяна, перевязочная медсестра. Больной давно лежал на столе, а Виктор все стоял, упершись лбом в оконное стекло, и думал, думал…
— Спирт с левосином, Танюша, — ответил он, не сразу придя в себя. — Завтра Коваленко опять со мной, лучше с утра.
Он вышел в коридор, на ходу развязал маску и вдруг понял, что не хочет возвращаться в кабинет.
— Когда же это все
