Песчаная роза - Анна Берсенева

– Жень, – сказала она в это безответное страшное пространство, – я всё сделаю, не думай. Всё сделаю.

Глава 3

– Я здорова.

Он спросил, как она себя чувствует, но отвечать на этот вопрос не хотелось. Вернее, невозможно было ответить «хорошо». Да и не значат ничего ее чувства. А физически она здорова.

– Где ты находишься? – спросил Женя.

– В больнице. У двери в морг.

Он выругался так, как ей вообще не приходилось слышать, тем более от него. Потом сказал:

– Тебя не должны были пускать в больницу. Да еще в морг.

Она хотела ответить, что здесь всем всё равно, потому что все падают от усталости, и некому следить, чтобы она не заразилась, и работать тоже некому и нечем, и нет никаких защитных костюмов, а врачи ходят в масках из сложенной марли, как во фронтовом госпитале из фильма про войну.

Коридор в подвале перед моргом не отличался от больничного коридора, вдоль стен которого лежали на койках люди, и от палат мало отличался, и, может быть, от реанимации, где папа умер за пять минут до того, как Соня подошла к ее дверям.

– Приезжать не надо, Жень, – сказала она. – Мне их отдают. Машина сейчас придет, поедем в Барнаул. После кремации дождусь, когда выдадут урны.

– Где дождешься?

Холодный его голос не мог ее обмануть. У папы был точно такой же. А мамин голос всегда звенел жизнерадостностью. Ей от них не досталось ни жизнерадостности, ни воли.

– В гостинице, – ответила она.

– Соня… – Его голос дрогнул. – Если с тобой что-то случится, я себе никогда этого не прощу.

– Со мной ничего не случится.

– Надень две маски друг на друга. И поверх шарфом обмотайся.

Соня хотела сказать, что маска у нее с собой одна, и ту она обнаружила только в Домодедове, когда полезла в сумку за паспортом. Женя относился к беспечности в этой сфере с яростью, ей непонятной. Раньше непонятной.

– Приезжать тебе не надо, – повторила она.

– Я все равно не смог бы.

При всей его суровости это прозвучало все-таки… Равнодушно? Нет, но как-то странно… Тут дверь морга со скрежетом открылась, вышла женщина со стопкой бумаг, и Соня поскорее выключила телефон, потому что эта огромная женщина в накинутой на плечи военной стёганке заходилась кашлем, и ей не хотелось, чтобы Женя это услышал.

Сама же она перестала обращать внимание на кашель вокруг себя. Какой смысл, все равно ничего с этим не поделаешь. Маски не надевает никто, в том числе и кашляющие, и на это обращать внимание тоже смысла нет. Даже если бы Соня носила с собой пачку этих масок и предлагала каждому встречному, вряд ли многие взяли бы их у нее, и мало кто надел бы. Почему это так, она не понимала. Иррациональность человеческого поведения всегда ее раздражала, но сейчас ей было не до того, чтобы это анализировать. Ей было ни до чего, и не до себя тоже.

Когда умерла бабушка, она была школьницей, витающей в облаках своих фантазий, и бабушкина смерть почти забылась. А с тех пор ей редко приходилось бывать на похоронах, и никогда это не были похороны близких людей.

Происходящее теперь казалось и не похоронами даже, а чем-то призрачным, фантасмагорическим. Из Горноалтайска приехала одна из маминых сестер, тетя Лида, она плакала, обнимала Соню, падала на закрытые гробы в пустом ритуальном зале крематория, просила у сестренки прощения… За что прощения?.. Наверное, так положено… Кем положено?..

– Катя-то не смогла приехать, уж ты прости, – сказала тетя Лида, на минуту перестав всхлипывать. – Сама с короной лежит. Выкарабкается, нет – неизвестно. Горе, горе какое! За грехи наши Господь нам послал!

И она зарыдала снова. Соня ненавидела разговоры о грехах, за которые якобы послан человечеству коронавирус, но и такие разговоры были лучше, чем всё, что пришлось услышать в последние дни.

Сотрудница морга, когда Соня, не выдержав, спросила ее, почему бы при таком сильном кашле не прикрыть хоть чем-нибудь рот, презрительно ответила:

– Вы верите в это, что ли?

– Во что? – не поняла Соня.

– Да в эпидемию эту. Обычный грипп, а шуму-то подняли! Всё американцы придумали. Нажиться на нас хотят. Справки смотрите не потеряйте, а то свидетельства о смерти не выдадут.

Соня не знала, что на это сказать. Ее словно коснулось крыло какой-то темной силы, перед которой она чувствовала такую же свою беспомощность, какую чувствовала перед силой смерти.

Причиной смерти в справках значился оторвавшийся тромб у мамы и пневмония у папы, о ковиде не было ни слова. Может, надо было настоять, чтобы указали и ковид, но анализов никто не делал, а главное, в таком случае ей не выдали бы тела, и настаивать она не стала.

Тетя говорила, что сама заберет урны, но Соня отказалась.

– Я их дождусь, – ответила она. – Не беспокойтесь, тетя Лида.

– Денег тут дай, в крематории, – посоветовала та. – У нас же больницы все забиты, морги тоже. Обождешься, пока урны-то выдадут. – И, окинув Соню сочувственным взглядом, добавила: – А лучше я занесу, ты не сумеешь.

Ни обижаться, ни тем более спорить Соня не стала – отдала деньги, сколько тетя сказала, и та понесла их директору крематория или еще кому-то.

А Соня вышла на улицу, освещенную ярким и радостным солнцем.

Апрель в Барнауле стоял такой, какого в Москве никогда не бывало. Жара под двадцать пять градусов, деревья в яркой зелени, улицы полны веселых гуляющих людей. Ни о каком ковиде никто не думает, о переполненных больницах тоже. Чужой болезни и смерти не существует. Наверное, и всегда было так, просто она не обращала на это внимания. В сумеречном своем состоянии Соня уже готова была согласиться, что так и должно быть, но всё в ней противилось этой мысли, и она просто отогнала ее от себя.

Когда вошла в гостиничный номер, охватила такая слабость, что подумала, не заболела ли и сама; это было очень вероятно. Потом вспомнила, что просто не ела уже сутки. Но есть совсем не хотелось. Легла, не раздеваясь, на кровать.

Она не могла понять, долго ли так лежала. Может быть, уснула, хотя, скорее, просто провалилась во мрак собственного сознания. Как бы там ни было, когда открыла глаза, в комнате было уже темно. Мерцало только окно – уличный фонарь освещал его зыбко и тревожно. Несколько минут казалось, что тревога ее связана именно с