Песчаная роза - Анна Берсенева

– Мама, ты и сама любишь ясные формулировки! – засмеялась Соня.

– И рациональные решения, да, – согласилась она. – Пойдем, папа нас ждет настойку на кедровых орешках дегустировать.

Обогнули озеро, и окна высокого бревенчатого дома засияли впереди над сугробами, как разожженные кем-то костры.

И все это исчезло навсегда – мамин смех над ледяным озером, сосредоточенность, с которой папа разливал кедровую настойку по рюмочкам, тоже казавшимся ледяными… Все это кануло в бездну!

Горе захлестнуло Соню. Но оно же, как вода, залило и тьму, тянущую к ней свои щупальцы.

Она прижалась лбом к стене и наконец-то, впервые за все эти жуткие дни, в голос разрыдалась.

Глава 4

Вместо Жени ее встретил в аэропорту незнакомый парень, доброжелательный и бледный. Он позвонил, когда Соня выходила в зал прилета, и взял у нее из рук сумку с урнами так естественно, словно они были знакомы всю жизнь и у нее не могло вызвать возражений его вмешательство в такую не предназначенную для посторонних ситуацию.

– Евгений Андреич попросил вас встретить, а мне и не трудно. Ему уже получше, но еще сидеть и сидеть, – сказал этот молодой человек после того как сообщил, что его зовут Саней и он работает санитаром в больнице в Сокольниках.

– Где сидеть?

Хорошо, что он забрал сумку: Соня могла бы ее уронить, потому что остановилась как вкопанная.

– Он в кабинете у себя самоизолировался, – ответил Саня. – Оттуда и отделением руководит. Что делать, не заменишь же его.

– Женя болен? – с ужасом прошептала она.

– А вы не знали? Ну и хорошо. Все хорошо уже, просто на изоляции отсидеть надо, положено так. Да у нас все переболели. Я уже отсидел, завтра на работу выхожу. Тест отрицательный, не волнуйтесь, не заражу вас.

– Я не волнуюсь.

Уже в машине Саня рассказал, что вообще-то он тренер по плаванию, но теперь вот пришлось сменить занятие.

– Как только сказали, что бассейны закрывают, я думаю: ёлы-палы, и чего теперь? Курьером еще не факт, что устроюсь, многие ж без работы остались. Ну и поныл на эту тему в последний день, когда бассейн работал. Типа хоть с голоду помирай. А тут Евгений Андреич в раздевалку зашел. Их тогда отпускали еще, а ему же плавать необходимо, с такой-то работой как без релакса? С какого еще голоду, говорит, нам санитары нужны, приходи и работай. Я и пришел.

Уже потом, дома, когда наконец позвонил Женя, выяснилось, что Алеся болела тоже, и тяжело, была на кислороде, и это было еще в марте, просто Соне не говорили. От того, что ей не говорили, она почувствовала не обиду, а горечь. Но какая разница, что она чувствует? Надо решить с похоронами.

– На Донском ведь? – спросила Соня.

На Донском кладбище была могила бабушки Лизы.

– Если разрешают сейчас.

Женин голос звучал виновато – может быть, из-за того, что он скрывал от сестры свою и Алесину болезнь. Господи, ему еще виной терзаться! Соне стало стыдно, что она могла испытывать даже подобие обиды на него.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Уже ничего. Правда, ничего, Сонь. Обоняние пропало, но это не существенно.

– А Алеся?

– Работает.

– Я схожу на Донское, узнаю, как урны к бабушке подхоронить, – сказала Соня.

– Даже не думай ходить. Я туда позвоню.

– Жень, я тоже могу позвонить, – вздохнула она. – У меня времени точно побольше. И что вы со мной, как со стеклянной?

– Позвони ты, – не отвечая на все остальное, не существенное, согласился он. – Учитывай только, что я раньше, чем через две недели, вряд ли выйду. Так и договаривайся.

Самостоятельно договориться с администрацией Донского кладбища Соня все-таки не смогла. Даже когда удавалось дозвониться хоть по какому-нибудь телефону, ее отфутболивали от одного сотрудника к другому. Наконец она вспомнила, что на Донском работает сестра директора издательства, попросила его помочь, и он помог – разрешение было получено, день назначен.

Женя впервые приехал к ней в этот день. Когда Соня увидела его на пороге, счастье окатило ее такой высокой волной, что она едва не захлебнулась, и, обняв брата, не заплакала только потому, что ей стыдно было в день похорон плакать от счастья.

Соня ожидала увидеть его изменившимся после болезни, но он не изменился совсем, и она поняла, почему: всегда работал на пределе сил, и даже выход за эти пределы не мог изменить его по сути, по той сути, которая проявляется во всем, и во внешности тоже. Появились только темные полосы на переносице и вокруг глаз. Но точно такие она уже видела у Сани, который встречал ее в аэропорту, и он же объяснил: это от защитных очков, они затягиваются туго, прилегают к лицу слишком плотно, оттого и пролежни, ничего с этим не поделать.

А Алеся изменилась, и заметно. Не потому что похудела, хотя и похудела, и побледнела так, что казалась прозрачной, и синие, озерные ее глаза стали еще больше, словно разлились по лицу. Но главное изменение состояло не в этом. Алеся и раньше была серьезная, Соне казалось, не по годам, а теперь и совсем исчезла в ней та беспечность, которая, пока есть она в человеке, помогает ему ускользать от давления жизни. Соня подумала, что страшно за того, с кем такое случается… Но тут же заметила быстрое движение, которым Женя, сев за руль, коснулся Алесиной руки, и решила, что, наверное, есть какой-то другой способ выдерживать давление жизни, и Алеся вместе с ее братом, в котором беспечности не только нет, но и никогда не было, этот способ знает.

В бабушкиной могиле были уже пробурены две глубокие узкие лунки, рядом с ними лежали две жестяные таблички с родительскими именами, и стоял поодаль могильщик, дожидаясь, когда можно будет засыпать лунки землей. Накануне Соня написала сообщения всем родительским друзьям и коллегам, телефоны которых нашла в записных книжках, извинилась, что не может позвать их на похороны, что не будет поминок… Она понимала, что никакой ее вины нет, и если бы не карантин и кладбище не было бы закрыто для посещений, то проститься пришли бы многие. Но все-таки ей было не по себе от того, что над могилой стоят только они втроем. Как будто никто больше, ни один человек не сохранит память об их родителях…

Один человек на кладбище все-таки появился, когда всё уже закончилось. Неизвестно, как ему удалось войти. Правда, пришел он